Спасти огонь - Гильермо Арриага

сидел в темном ящике и бормотал бесконечные тексты. Вслух зачитывал сочиненные строки, чтобы не спрыгнуть с ума. Он так долго этим занимался, что начал считать, будто все это написал другой чувак. И начал с этим другим разговаривать. Спрашивал, кто он такой и что ему нужно. Через несколько минут догадывался, что потихоньку отъезжает крышей. «Никто со мной не говорит, никого здесь нет. Это я сам говорю вслух». Мало-помалу возвращался к реальности и снова начинал сочинять истории.

Отсутствие света привело к отсутствию смысла. Он выживал исключительно силой воли. Только благодаря ей не стал биться головой о бетонные стены вплоть до вытекания мозгов. Самоубийство через челобитие. Хосе Куаутемок не знал, но трое перед ним до такого уже додумались и осуществили это. Бейся и бейся, пока серое вещество не потечет. Но он этого делать не собирался. Слишком много историй и слишком много Марины ждало его за пределами ямы.

На ощупь он доставал свою биту и передергивал в мыслях о Марине. Кончал, поднимал руку и слизывал сперму, сочившуюся сквозь пальцы. Пил ее, чтобы помнить о Марине, пил, чтобы питаться. Через пару часов снова наяривал и давай, как Хронос, пожирать своих мини-Хосе Куаутемоков.

После оргазмов он становился вялый. Закрывал глаза — хотя зачем, когда живешь, как летучая мышь? — и дрых, пока не просыпался от колотья в суставах. Очнувшись, тут же снова начинал плести вслух истории. А потом — слушать невидимого чувака. «Кто такой? Чего тебе надо?» Он внимательно вслушивался в ответ, но ответ не приходил. Тишина. От возни уховерток он подскакивал. Да, там точно кто-то есть. Он замахал руками, чтобы отогнать его. И вдруг — свет. Солнечные иглы вонзились в сетчатку. Он закрыл глаза руками. «Время прогулки», — сказал призрак. «Кто такой? Чего надо?» — стучало в мозгу. Белесые сумерки сбили его с толку. Темень, промытая «клороксом». Потихоньку зрачки привыкли к бомбардировке светом. Он глянул вниз. Уйма уховерток разбегалась в разные стороны по бетону. Внутренний чувак развалился на красные кусочки. «Вылезай уже», — приказало белое пятно.

Он вылез, как ящерица на солнце. Кости, связки: битое стекло. Выпрямился и едва удержался на ногах. Он начал терять чувство пространства. Реальность перестала быть трехмерной, стала плоской, куцей декорацией. «Пошел», — сказал ему тот, кто стоял рядом. Хосе Куаутемок изучил землю под ногами. Как, блин, даже шаг пройти в этой дымке? Бесформенная масса подтолкнула его: «Давай, козлина, двигай». Чтобы не упасть, как стреноженная скотина, Хосе Куаутемок сделал два беби-шага. Маленький шажок для человека, огромный шаг для человечества. Кровь ударила куда-то из солнечного сплетения в голову. Десятки муравьишек очень медленно вернули ему осознание мира. Вот эта светящаяся слюнька — это надзиратель. Перед ним — двор. «Меня зовут Хосе Куаутемок Уистлик, и меня заперли в гребаном апандо. По моим расчетам, сейчас четверг. Месяц июнь. Мне сорок два года. Внутри со мной никого нет. Я не могу забыть ни одной истории из тех, что написал в голове. Я влюблен в Марину, и она меня ждет». Вопросы он задавал не невидимому чуваку-сокамернику, а самому себе. Он ответил на первый: кто ты такой? Оставалось ответить на второй: что тебе нужно?

О, Жизнь! Да, вот так, с большой буквы. Она без предупреждения отмачивает кувырок, и ты вдруг оказываешься в совершенно неожиданном месте. Отдельные обстоятельства связываются в узел, и — бац! — тебя, утлую лодочку, уносит подземным потоком в направлении, совершенно противоположном тому, куда ты собирался. Вернувшись из тюрьмы, я обнаружила на телефоне незнамо сколько сообщений. Педро и Хулиан, не останавливаясь, писали, чтобы я уходила оттуда. Оба не верили, что я осталась протестовать, и разволновались, увидев, что я не просматриваю сообщения несколько часов кряду. Хулиан писал: «Я раскаиваюсь, что оставил тебя там». Педро выражался более прямо: «Нет, я, конечно, знал, что ты идиотка. Но не до такой же степени. Перезвони уже». Я улыбнулась. В который раз я доказала, что все будет по-моему. Может, я и идиотка в фиг знает какой степени, но на моих условиях.

Среди всех сообщений выделялось одно, лаконичное, от Альберто: «Кое-что случилось. Приезжай в „Танцедеи" как можно скорее». Если у Педро и Хулиана словесный понос, то у Альберто, наоборот, запор. Слова из него клещами нужно вытаскивать. Запускать щипцы в глотку и оттуда добывать хоть пару жалких фраз. Только помнить при этом о последствиях. Фразы эти будут едкими, словно наконечники стрел, отравленные ядом ужасного листолаза. И звонить ему бесполезно. Я заранее знаю, что он скажет: «Приезжай, здесь поговорим». Так что я попросила таксиста поменять маршрут и отвезти меня в «Танцедеи».

«Кое-что случилось» может означать все что угодно: от тяжелой травмы до крупного мошенничества. Альберто по натуре не паникер. Он очень тактичный и побеспокоил бы меня только в самом крайнем случае. Видимо, это и есть такой случай. Когда я зашла в здание студии, сердце у меня сжалось от ужасающего контраста между девочками, которые, улыбаясь, выходили с занятий балетом, и женщинами, мающимися у ворот тюрьмы. Состояние духа у меня, прямо скажем, оставляло желать лучшего, но внутренне я была готова к любым плохим новостям: перелом у танцовщицы, нападение на школу, сексуальные домогательства.

Ничто в «Танцедеях» не указывало на катастрофу. Усталые лица репетировавших часами танцоров, деловитые мамы, разбирающие дочек, гул голосов, улыбки. Я прошла в кабинет Альберто. Он проверял почту на компьютере, но при виде меня поднялся и поцеловал в щеку. Ласковым его не назовешь, но выглядел он нынче довольным. «Что случилось?» — спросила я. «Есть одна хорошая и одна плохая новость». — «Давай сначала плохую». Альберто велел мне присесть. «Настолько плохая?» Альберто улыбнулся: «Помнишь, Лети записала на телефон одну репетицию?» Я покачала головой. Вообще не понимаю, о чем он. В последнее время я мысленно была на океаническом расстоянии от «Танцедеев». «Так вот, Лети выложила это видео в соцсети». Одно из строжайших правил школы — полный запрет на размещение материалов с репетиций в интернет. Это интимный, деликатный процесс, и совершенно незачем выставлять его на публичное обозрение. Лети попросила прощения, но Альберто все равно уволил ее. Учитывая мое вынужденное пренебрежение труппой в последнее время, я разрешила ему нанимать и увольнять людей без моего предварительного согласия. Лети в слезах отбыла. «Правильно сделал», — сказала я. Не лучшая наша танцовщица, а увольнение послужит уроком остальным.

«А хорошая