Слепые подсолнухи - Альберто Мендес

— Чтобы стать героем, мать твою, чтобы стать героем! — орал жирный Риобоо, заискивающе поглядывая на председателя трибунала.

Хуан удивился разительной перемене во взгляде лейтенанта. Когда тот орал дурным голосом, глаза наливались кровью и округлялись, как две мелкие монеты. Жрал полковника глазами, ища во взгляде начальника одобрения и поддержки. Гнев по отношению к подсудимому переходил в медоточивую подчиненность полковнику. Но на этот раз пылающая притворная страсть удостоилась едва заметного движения руки, перетянутой тугой манжетой, движением легким и величественным, словно жест архиепископа. Полковник опять принялся искать поддержки в глубине зала. Прошло немало времени, прежде чем взгляды полковника и женщины нашли друг друга. Ноздри председателя судорожно вздымались и опускались, полковник глубоко дышал. Хуан заметил, что усы и волосинки, торчащие из ноздрей, увлажнились. Неужели он плакал?

— И за это вы решили его убить? — задал вопрос председатель трибунала, наконец-то опять нащупав нить допроса.

Хуан Сенра ответил, словно в пустоту, что он служил всего лишь санитаром в тюремном блоке. Не задерживал, не арестовывал, не судил и уж тем более не приводил приговор в исполнение, господин полковник.

И добавил:

— Просто мы часто беседовали с ним.

Нет. Все было совсем не так. Хуан все помнил. Помнил, каким был Мигель и что произошло. Не мог забыть тот ужас и омерзение, которые даже ужасы войны не в силах стереть из памяти. Мигель убил пастуха в деревне Фуэнкарраль, чтобы украсть ягнят и продать их на рынке. Но сын пастуха, еще совсем мальчишка, ткнул убийцу вилами в живот. Тот оказался на волосок от смерти. Хуан ухаживал за ним, лечил после того, как Мигелю сделали операцию с мастерством хирурга, который в полевых условиях штопает солдат, сокращая до минимума безвозвратную убыль живой силы. После операции Мигель Эймар быстро пошел на поправку. Поскольку никаких обвинений ему никто не предъявил, он разговорился и мало-помалу выболтал все, что знал, о том, как организована преступная сеть, как и где она действует. Рассказал, что лично в его задачу входил поиск и обезвреживание членов пятой колонны, которая орудует в Мадриде. И несмотря ни на что, его расстреляли.

— Так о чем вы беседовали? — из полумрака зала раздался голос пожилой дамы, укутанной в каракулевую шубу.

Хуан обернулся и увидел: дама медленно приближается к нему, не отрывая от него пронзительного взгляда. Она прижимала к себе дамскую сумочку так трепетно, будто держала не обыкновенный предмет туалета, а некое существо, слабое и беззащитное, которое нуждалось в надежном убежище.

— Виолета, бога ради! — взмолился полковник.

Но дама была непреклонна:

— Так о чем вы беседовали?

Хуан Сенра обернулся к председателю трибунала в ожидании знака, позволяющего ответить. Полковник подал такой знак. Хуан оказался в зале суда как государственный преступник, но здесь он столкнулся с материнским горем. Горем матери, сын которой был осужден. И теперь Хуан готов был стать ей опорой и утешением.

— Точно не помню, обо всем понемногу, — начал Хуан Сенра. — О своем детстве, о родителях… О тюрьме. Иногда о войне.

Произнеся пару-другую расплывчатых, ничего не значащих фраз, он принялся плести кружево невероятной лжи, длинной, плотной, тягучей, временами изливаясь потоком милосердия, который превращает отъявленную ложь в опору, смысл и краеугольный камень жизни.

Пожилая дама, скрытая в полумраке — лишь часть силуэта освещалась зыбким лучом, который пробивался сквозь ставни за спинами членов трибунала, — судорожно прижимала сумочку к груди, словно боялась, что она оживет и упорхнет. Дама задавала вопросы с невероятной настойчивостью и суровостью, которыми даже не все судьи могут похвастать. Она никого не хотела ни обвинять, ни оправдывать, единственное: желала отделить ложь от истины. Или докопаться до истины. С ее почти неподвижных, бесцветных, напряженных губ срывались вопросы один за другим, без смятения и боли. А ответы словно бы и не интересовали ее.

Суровая, раньше срока поседевшая, не выказывающая материнской нежности, носящая траур, печальная, казалась она гротескной пародией на терзания и муки, словно позировала кому-то, кто хотел изобразить картину мести. И все же ее болезненно тревожный взгляд, напускное равнодушие ко всему, что не было связано с ее сыном, ее маниакальная страсть, с которой она пыталась уличить во лжи Хуана, — все говорило, кричало о том, что перед ним — разбитая горем мать.

— У него был след от ожога. Пролил на себя кипящее масло. Где был след?

— На внутренней стороне правого бедра. После операции я колол ему успокаивающее. Поэтому я знаю, где был шрам.

— Какая операция?

Конечно, Хуан ни словом не обмолвился о вилах пастушка. Придумал какую-то историю с перитонитом или что-то подобное. Когда Мигеля доставили в тюрьму Порльер, он все еще долечивался, хотя к тому времени уже почти поправился.

Пожилая дама не оставляла попыток вывести злоумышленника на чистую воду. В свою очередь Хуан лихорадочно искал ключевую волшебную фразу и тогда произнес, словно магическое заклинание:

— Мигель был замечательным пациентом.

Пелена спала, сверкающая вершина блеснула в небесах. Пожилая дама, освещенная ярким солнечным лучом, нашедшим скромное отверстие в наглухо задраенных ставнях, стояла посреди зала олицетворением мести. Неторопливо приблизилась она к Хуану, с подозрением оглядела его с ног до головы и наконец в полном молчании уставилась взглядом в глаза бедного санитара. Заняла позицию между обвиняемым и белобрысым секретарем. Какое теперь ей было дело до всех собравшихся в зале. Гроша ломаного не стоили приказы и распоряжения полковника, яйца выеденного не стоили ни его «бога ради», ни его настойчивые «пожалуйста». Она давно уже привыкла к притворной властности полковника Эймара. Сейчас она расспрашивала о своем сыне. Впервые получила весточку из первых рук, не из насквозь лживых протоколов дознания, не от случайных третьих лиц, и знать не знавших Мигеля. Сейчас наконец-то она получила возможность выяснить дорогие ее сердцу мелочи, крохотные детали последних дней жизни родного сына. Скрупулезно сотканная причудливая ткань незначительных фактов прорвалась сдавленным рыданием, клокотавшим в горле. Непрерывный звук — его можно было бы назвать гласным звуком, но такого звука нет ни в кастильском, ни в каком-либо другом человечьем языке, он живет только в языке животных, в языке зверя, который захлебывается рыданиями. Никто теперь не мешал ей задавать вопросы.

Нет, она больше не приблизилась к Хуану ни на шаг, не протянула к нему свои старческие руки. Оба оказались лицом к лицу, глядя друг другу в глаза. И вокруг не было никого: ни судей, ни членов трибунала, ни белобрысого секретаря, ни караульных. Луч света освещал ее лицо, но вся она тонула в полумраке зала. И тогда, собрав всю свою волю, пожилая дама четко произнесла: «Да, это был он, мой сын».

Полковник вышел из-за стола, почти по-театральному гротескно спрыгнул с помоста и оказался подле жены. И хотя пожилая дама была весьма миниатюрна, она казалась массивнее и величественнее своего супруга. Тот попытался принять вид сурового и властного командира.