Слепые подсолнухи - Альберто Мендес

На слова обвиняемого господин полковник не обращал ни малейшего внимания. Он искал в бумагах его имя. Не то чтобы хотел потянуть время, в этом не было никакой необходимости, просто хотел узнать поболее об этом человеке, с которым был когда-то знаком его сын и которого он собирался поставить к стенке. Итак, Хуан Сенра Сама, масон, организатор и активист местного самоуправления, коммунист, холост, военный преступник. Родился в Мирафлорес-де-ла-Сьерре, Мадрид, в 1906 году. Сын Рикардо Сенры, масона, и Серванды Самы, уже скончавшейся.

— Разговаривали с ним?

— Да, иногда. В последний раз в день расстрела.

— Да, господин полковник! — настаивал Эймар.

— Да, иногда, господин полковник!

И вдруг невнятные размышления полковника мгновенно выкристаллизовались и застыли в ясном осознании; его пронзила мысль точная и колкая, словно острый осколок. Каждое утро, когда его супруга Виолета помогала ему облачаться в мешковатый мундир, напяливать его на свою нескладную фигуру, она неизменно повторяла: «Помни о Мигелито!» Покуда адъютанты заботливо усаживали его в коляску мотоцикла и по дороге до трибунала по делам борьбы и подавления проявлений масонства и коммунизма, где он председательствовал, Эймар непрестанно думал о Мигелито. Забудешь тут о Мигелито! Герой, настоящий герой, который погиб ради того, чтобы быть отомщенным.

Привычка до нельзя сокращать пустые формальности судебного процесса требует особой изворотливости. Военная юстиция по сути своей бесцветна, быть может, поэтому полковник покраснел, когда сообщил обвиняемому, что Мигель Эймар — его сын.

— И о чем он рассказывал?

— О вас, господин полковник.

— О вашей милости, господин полковник! — резко поправил утомленный офицер, дабы стало понятно, что прежде всего он — суровый, но справедливый судья, а уже потом — отец.

— О вашей милости, господин полковник, — покорно повторил Сенра.

Время, казалось, замерло в недоумении. Трое членов трибунала тоже замерли в неподвижности, оглушенные звенящей тишиной. И только предательское подрагивание подбородка выдавало смятение Эймара. Кадык Хуана судорожно дрыгался всякий раз, когда он пытался победить жажду, которая мертвой хваткой вцепилась ему в горло. Пожалуй, это было единственное движение, которое позволял себе Сенра.

— Так, а о родине он что-нибудь говорил? Он говорил об Испании? — спрашивал полковник только ради того, чтобы скрыть мучительную тревогу, которая заставляла голос менять тон с начальственно грозного до визгливого. Такое бывает, когда слова застревают в горле из-за сдавленных рыданий, готовых вот-вот вырваться наружу.

Сенра, отвечая на вопросы обвинителя, почувствовал, как в него при каждом слове правды вползает страх. И опустошение, словно полковник выдавливал из него нужные ему показания. Все же ответил: об Испании — ни слова, господин полковник. Между тем все пошло прежним чередом: белобрысый секретарь опять увлекся художественным творчеством, трое членов трибунала с самым серьезным видом, какой обычно бывает у сообщников, настороженно переглянулись и, откинувшись на спинки стульев, углубились в напряженные размышления. К тому времени им не в первый раз уже приходилось допрашивать и приговаривать к смертной казни врагов родины. Всем им рано или поздно задавали вопрос, не были ли они знакомы с Мигелем Эймаром. Ответ всегда был одним и тем же, но сегодня они оказались не готовы к иному повороту событий и, выслушав показания Хуана Сенры, не знали, как поступить.

Младший лейтенант Риобоо, сгоравший от служебного рвения, напрягся, весь обратился в слух, заслышав, не желает ли обвиняемый объясниться, или тебя, красное дерьмо, прямо сейчас поставить к стенке? И одним махом покончить с этим взглядом, полным покорности и смирения. Взглядом, с надеждой вглядывающимся в глаза полковника. Взгляд, казалось, завис, застрял в тяжелой властной тишине, в растерянности.

Секретарь трибунала, в данный момент абсолютно бесполезный, оторвался от рисования боевых знамен и сосредоточил все свое внимание на изучении документов, уставился в груду бумаг, в изобилии покрывавших его ученическую парту. Хуану Сенре тоже потребовалось время, чтобы восстановить в памяти, несмотря на потерю воли и панический ужас, овладевший им, то, что он всеми силами желал бы, но так и не смог забыть: правдивую историю жизни достославного Мигеля Эймара.

Рядом с деревянным распятием на дальней стене висела фотография генерала Франко в пилотке. Свирепый взгляд, хищная ухмылка, полевой мундир. Пустой просторный зал судебных слушаний, бывший школьный класс, хранил тишину. Огромный запор на дверях дальней стены отсекал почти все звуки, доносившиеся извне. Только едва ощутимое эхо напоминало, что где-то там, снаружи, хлопают двери, раздаются четкие, отрывистые команды и торопливые шаги. Но здесь царила тишина. Трое караульных в глубине зала были более похожи на каменных истуканов, не столько воинственных, сколько уставших, лишенных эпической величавости.

В одно мгновение Хуан вспомнил многое и почувствовал страх, даже ужас при мысли, что придется еще долго-долго стоять по стойке «смирно». Он оперся на парту секретаря, который располагался по его правую руку, — оперся, лишь бы не поддаться накатившему на него приступу слабости и дурноты, лишь бы не потерять сознания. Но немилосердный удар по руке, нанесенный великим рисовальщиком боевых знамен, лишил Хуана последней опоры, он потерял равновесие и рухнул как подкошенный прямо на протокол допроса. Блондинчик стал дубасить по спине упавшего на школьную парту Сенру и орал, поминая «сукина сына», перемежая проклятия и команду «смирно». Хуан попытался встать навытяжку как можно быстрее, но делал это с какой-то болезненной заторможенностью. «Так точно!» — лепетал он. И всякий раз сползал, обмякший и расслабленный, словно веки человека, нанюхавшегося эфира. Наконец бессильно растянулся на полу, будто оборванная лиана.

Было очень холодно.

Отчасти от голода, отчасти от боли, отчасти от страха, отчасти от осознания себя побежденным Хуан Сенра находился сейчас в полубессознательном состоянии. Он не воспринимал слова, скорее реагировал лишь на движения и жесты. Двое молодцов оттащили его в темный, сырой угол и заставили стоять неподвижно среди таких же, как и он, фигур. С грохотом захлопнулась дверь. Хуан готов был уже потерять сознание, но тут почувствовал: кто-то слегка дотронулся до его спины и шепотом спросил: «Хуан, что они с тобой делали?» В этот миг к нему вернулось некое чувство защищенности: его назвали по имени. Завеса бессознательного полузабытья отступила.

Стемнело. К ночи его вместе с другими обреченными перевели в тюрьму. Они шли цепочкой, в затылок, друг за другом, со связанными за спиной руками. Хуан никак не мог понять одной простой и страшной вещи: почему всех отправили в четвертую галерею, а его одного доставили во вторую. В тюрьме существовал твердый порядок: во второй галерее находились те, кто еще только ожидал вынесения смертного приговора, а в четвертой держали тех, кто его уже дождался.

Более половины из тех трех сотен человек, которые толпились в галерее, будто в одной огромной камере, окружили Хуана. Его непрестанно теребили, засыпали вопросами, хотели найти объяснение необъяснимому. Оттого спрашивали и переспрашивали одно и то же, одно и то же: «Тебя признали невиновным? Тебя отпустили? Что там у тебя было? Как они с тобой обошлись?» Должна же быть какая-то причина, какое-то разумное объяснение чуду, почему и как он, именно он оказался во второй галерее.