Слепые подсолнухи - Альберто Мендес

Такое чувство, что, когда закончится мой дневник, закончатся страницы, закончится все. Правда, веду дневник по вечерам, от случая к случаю. Мой карандаш тоже потерпел поражение, проиграл свою войну. Наверное, последнее, что суждено будет написать, станет слово «тоска».

Страница 23

Умер сын. Я назвал его Рафаэлем, как моего отца. Выглядел совсем плохо, цвет лица говорил сам за себя, сил поддерживать жизнь не осталось. Он научился от матери умирать без театрального кривляния. Сегодня утром он слушать не хотел моих жарких уговоров, не ощущал моего согревающего дыхания.

(Окончание страницы заполнено ровным, каллиграфическим, почти филигранным почерком, разительно отличающимся от почерка последних записей. Шестьдесят три раза подряд написано имя Рафаэль. Начальная буква имени — Р — причудливо изогнута по вертикали, закругления нарочито велики, напоминают важного господина с большой, словно у певца, грудью, отчего нижнее скругление кажется накрахмаленной и отутюженной фалдой фрака. Р — одновременно и строгая, и немного вычурно готическая.)

Страница 24

(Снова страница исписана именем Рафаэль. Шестьдесят два раза.)

Страница 25

(Страница испещрена именем Рафаэль. С единственной разницей: почерк более мелкий, поэтому на странице имя поместилось сто девятнадцать раз.)

Страница 26

(Написано не карандашом, а, вероятно, углем или сажей. Запись почти не читается. Стоило больших трудов ее разобрать. Должно быть, после того, как была написана, автор пытался ее стереть пальцем. Смеем предположить, что нам удалось корректно транскрибировать запись.)

«Бесстыжая орава ночных птиц».

(Примечания издателя: В 1954 году я побывал в деревне Кавьедес провинции Сантандер. Деревня расположена в горах над морем, хотя из поселка моря не видно. Населенный пункт раскинулся в горной долине. Расспрашивал местных жителей, благодаря им удалось выяснить, что там действительно проживал школьный учитель по фамилии Сервандо, которой был казнен как республиканец в 1937 году. Его лучший ученик, по свидетельству очевидцев обладавший несомненным поэтическим даром, будучи шестнадцатилетним юношей, в том же 1937 году убежал из дому в зону, контролируемую республиканцами, чтобы присоединиться к армии, которая терпела поражение. Ни родители юноши, Рафаэль и Фелиса, впоследствии погибшие, ни односельчане с тех пор более ничего не слышали о беглеце и его дальнейшей судьбе. Юношу считали не от мира сего, поскольку он имел обыкновение слагать стихи и громко декламировать их. Звали его Эулалио Себальос Суарес. Если действительно автором дневника является именно он, то к моменту написания Суаресу было всего лишь восемнадцать лет. Я полагаю, что в столь юном возрасте человек не должен так мучительно страдать.)

Хуан Сенра, преподаватель по классу виолончели, произнес «да» с замиранием сердца, с волнением, с каким обычно произносят вслух слово ворожбы, и тем самым, хотя и не осознавал этого, спас себе жизнь.

— Вы действительно были с ним знакомы? — задал вопрос полковник Эймар, отбросив сонливую усталость и подавшись немного вперед, словно перед ним был настоящий подсудимый. В глазах светился неподдельный интерес и любопытство, обычно свойственное специалистам-энтомологам, в руки которым попадается нечто живое, крошечное, шевелящееся.

— Да.

— Да, господин полковник! — грозно рявкнул офицер.

— Да, господин полковник!

Хуан Сенра проснулся затемно. Поднялся с рассветом, влез в голубой комбинезон, натянул полосатый пуловер, который спасал его от холода и создавал иллюзорное ощущение надежного кокона, убежища, защищающего и от страха тоже. Был он человеком на редкость тощим. Когда он сглатывал от страха, кадык судорожно дергался. Тоска и подавленность, навалившиеся на него неимоверной тяжестью, согнули его. И без того худощавая фигура выглядела по-стариковски согбенной, отчего смотреть на это жалкое подобие человека было противно до тошноты.

— Где?

— В тюрьме Порльер.

Полковник Эймар был мелковатым, просто крошечным. Казалось, будто его рук едва хватало, чтобы с трудом удерживать между указательным и безымянным пальцами зажженную сигарету. Маленькие ногти от курения пожелтели, приобрели грязновато-янтарный оттенок, словно их слегка поджарили до появления корочки табачного цвета. Худая, птичья шейка (птицы — вестника дурных предзнаменований) хилым ростком пробивалась из тугого воротника. Форменный китель, увенчанный стоячим накрахмаленным воротником, выглядел мешковатым, непомерно большим и до последней степени изношенным. Разительным контрастом столь невыразительной фигуре были усики. Изящные, изумительно подстриженные и уложенные, они идеально соблюдали горизонтальную линию и придавали хозяину вид едва ли не свирепый. Без сомнения, обладатель таких усов не способен улыбаться. На груди бравого офицера блестящей броней теснились многочисленные медали, которые он вряд ли мог заслужить героическими подвигами.

— В тюрьме Порльер, господин полковник! — рубанул Эймар.

— В тюрьме Порльер, господин полковник!

— Когда?

— Его доставили из тюрьмы Шамбери в мае тысяча девятьсот тридцать восьмого года, господин полковник!

Трибунал состоял из трех человек, но ни капитан Мартинес, ни младший лейтенант Риобоо лишних вопросов не задавали. Сидели молча, откинувшись на спинки стульев, всем своим видом показывая важность соблюдения иерархии и субординации.

Подле обвиняемого, которому стоило немало усилий, вероятно только от страха, стоять по стойке «смирно», устроился лейтенант Алонсо, исполнявший обязанности секретаря трибунала. Лейтенант, обычно лениво слушавший робкие ответы преступника, вдруг оторвался от своих ярких, цветастых рисунков гордо реющих знамен. Пестрых полотнищ было уже немало, они вздымались, громоздились друг над другом. Образовывали бесконечное поле, задрапированное бесчисленными неподвижными штандартами, без единой складки, будто в мире вовсе не бывало ветров. Лейтенант Алонсо оторвался от своего шедевра, бросил взгляд на полковника Эймара — тот не глядел на него — и вновь с головой окунулся в искусство. Он восседал за школьной партой и, возможно, поэтому абсолютно по-ученически держал спину ровной, словно прилежный школьник. Сейчас он вновь принялся тщательно прорисовывать острие пики, венчающей боевое знамя. Алонсо был блондином, точнее, альбиносом, причем довольно пухлым. Весьма странное сочетание противоречащих друг другу черт. Тем поразительнее было его сходство со снеговиком.

— Так, значит, вас зовут…

Хуан Сенра назвал свое имя, умолчав о воинском звании, добавил, что является санитаром тюремной службы. Конечно, он не все рассказал о себе. Но, по крайней мере, он не солгал ни в чем. «В 1936 году я учился в консерватории и одновременно на третьем курсе медицинского факультета, поэтому был направлен в санитарную службу, господин полковник!»