Человек в чужой форме - Валерий Георгиевич Шарапов

— И где же он был? Или Тамара забыла закрыть?

— Валялся неподалеку. Собрал сопляков, попросил их поковыряться — они мигом нарыли, на снегу-то видно многое. Ну а там и ма́стера этого, Мохова, зажучил. Надо теперь доставку оформлять…

Акимов взмолился:

— Саныч, сжалься. Какого мастера Мохова?

— Да мастера из ремесленного, он же и хахаль Анькин, — с недовольством объяснил Саныч, — чего непонятного?

— Он-то тут с какого…

— Не ругайся. Вот с этого, — и сержант выложил еще один бумажный кулек, в котором оказалось полплитки «Серебряного ярлыка», — сам смотри.

Сергей развернул и этот «подарочек», правда, не без брезгливости: шоколадка оказалась надкушена.

— Видишь след? Одного зуба нет, переднего.

— Ну?

— Вот и ну. Знать надо людей и их житье-бытье, — назидательно заметил Остапчук. — А бытье таково, что третьего дня Егорке Мохову за эту дуру у «Родины» рожу отканифолили. Минус зуб.

— Да мало ли… — промямлил Сергей больше для порядка, нежели для возражения.

— Ой, оставь, — поморщился Саныч, — картинка-то для дурачков. Замочек целехонек — значит, не взлом. Орудовали свои. Какой гастролер подорвется на окраину в ремесленное конфеты да пироги тырить? Да и нарочито ведь набито-попорчено, без меры. Так улик хоть отбавляй, и надкус на продукте питания характерный — не более чем козыря, на погоны. Тамарке надо инвентаризацию сделать, наверняка вскроется недостача. Вот и мотив: проворовалась Анька и решила так дела поправить.

Сергей прищурился:

— Красиво излагаешь. А Мохова как расколол?

— А просто, — невозмутимо признал Иван Саныч, — припер этого умника к стеночке. Он сперва в крик: как вы смеете! Не берите на пушку, я пуганый, да не те времена.

— Ну а ты?

— А я ему как раз вот плиточку — видишь, говорю, след твой? Грамотный, небось, со средним образованием, детей учишь уму-разуму? Любой эксперт подтвердит. Он снова в крик: один тянуть не желаю! Вот и вся любовь, понимаешь. Тамарка появится — закончим.

— Все позабываю спросить: что там прокурор, отказал по дачке на Нестерова? — спросил Саныч, когда они гоняли чаи в перерыв.

— Отказ, — подтвердил Акимов, — ну, баба с возу — кобыле легче.

— Это ты точно заметил, хотя, по правде говоря, бабу-то ты зря упустил, — заметил сержант, — не надо было. Хотя бы опросил…

— Саныч, она в стельку была, — напомнил Сергей уже с утомлением, потому что этот вопрос Остапчук поднимал по сотому разу, притягивая к чему угодно. — Никуда она не денется. Место работы известно, в любой момент можно вызвать.

— Да это все понятно, но все же не стоит хвататься за версийку, подкинутую на месте.

— Картина очевидная, — терпеливо увещевал Акимов, — как и теперь, со столовой.

— Тут другое, Серега, — серьезно заметил Саныч, — кражонка очевидная. А ты вообрази: а ну как не самоубийство?

— Не хочу, — признался лейтенант.

— Я тоже не стремлюсь, но, признаться, не люблю, когда уж очень все ясно. К тому же целый свидетель не опрошен…

— Ну что я должен был делать? Просил же человек.

— Мало ли! И надо было группу вызывать для осмотра и очистки совести. Пусть поорали бы, зато совесть чиста.

«Чего это он развыступался-то?» — недоумевал Акимов, но, случайно глянув на стол Саныча, посчитал вопрос снятым.

Там лежала пачка листов, заботливо выделенная под запросы. Их надо было составить, а потом и направить, беда в том, что Остапчук писать не любил. То бумага ему была не ахти, то перо какой-то гад укатал вусмерть, поэтому любая письменная работа превращалась для Ивана Саныча в битву против строптивых букв и их подельников — клякс и помарок.

«Умничает, тянет время, упаси боже, сейчас писать придется», — благодушничал Сергей, и все-таки червяк глодал. Ведь все правильно толкует опытный, не ладящий с писаниной товарищ.

Остапчук подлил кипятку в стакан, откусил сахарку:

— Как-то раз нашли, понимаешь, женщину задушенную. Вот похлопотали вокруг, как положено. Все вещи на месте, все в аккурате, соседка, подруга убитой близкая, так она говорит: занавеска пропала. За выполненный план нам на базе отоварили хлопковую тюлю…

— Тюль, — машинально поправил Сергей.

— Да ну и пусть. Мы ей — как же, вот висит, а она упрямится: нет, две было, теперь одна.

— А вы что?

— Подергали, посмотрели — да к чему тут две-то занавески? И одна все окно закрывает, ошибается мадам. В общем, решили — ну ее. Потом слово за слово, выяснилось, что у убитой с мужем отношения были не ахти, выгнала она его за кобеляж. Конечно, нашли его, поднадавили.

— А он?

— Он, знамо дело, в глухой отказ. Нету, и все. Особенно, черт чудной, на отпечатки налегал: коль я ее удушил, то где пальцы мои?

— Алиби?

— Это отдельная история, — ухмыльнулся Остапчук, — троих корешков его опросили, те тельники на грудях рвали: да ни при чем братан! Вместе удили, выпивали, крестили — ну кому что на ум взбрело. Потом, как им жены шеи намылили, признались, что брешут.

— Товарищи настоящие.

Саныч кивнул:

— Во-во. Но суть в другом: при обыске у него, в комнате у сожительницы, нашли-таки вторую занавеску, разорванную. И что ты думаешь? Эксперт на шее убитой отыскал отпечатки, только такие маленькие, и не пальцевые отпечатки, а какие-то в сеточку. Следователь и задумался, попросил сравнить эти следы с тканью занавески — перекрестья-то и сошлись.

— Он ее через занавеску задушил?

— Ну да, чтобы, значит, как в перчатках. Вот если б не припомнила тетка про вторую-то тюлю — глядишь, и сорвался бы мальчонка. Вот тебе и мелочи. А тут баба целая у тебя пропала…

Тут тихий голос, который вот уже который год не сулил им ничего хорошего, спросил:

— И что за баба?

Глава 17

Это был Сорокин, непривычно румяный, гладко выбритый, отглаженный. И глаз нормального, человеческого цвета, не красный. Главное: непозволительно, необыкновенно и настораживающе спокойный. Загадка его ледяной невозмутимости разрешилась быстро.

— Врачи сориентировали: не хочешь в ящик сыграть в обозримом будущем — плюй на все и не нервничай.

Сорокин огляделся, все сразу срисовал: стол, заваленный бумагами, помятый акимовский вид, явно не по процедуре изъятые вещдоки. Молчание его было красноречивее любых воплей и, прямо сказать, угнетало.

— …я так рассудил: постараюсь на дураков не орать, — вздохнул Николай Николаевич.

Он перебрал несколько папок:

— Ну-ну… ага-ага. Ну вы… да, а вот если я, вашей милостью, на тот свет отправлюсь, то мне ж лучше: буду сверху на вас смотреть и поплевывать. И в связи с этим вопрос первый: что за детки у нас там, в клетке? Мало того, что разнополые, еще и шумные. Сперва вопли: