Человек в чужой форме - Валерий Георгиевич Шарапов

иуда, предатель, то да се. А как зашел, понимаете ли, с комиссией — сидят голубки в обнимочку, воркуют, она слезки проливает, он вытирает. В общем, идиллия. Остапчук, докладывай.

— Ограбление столовой ремесленного училища, — кратко отрапортовал Иван Александрович.

— Анька, само собой? — таким же манером уточнил Сорокин.

— Не Анька, а Анечка, — поправил его женский голос, низкий, с характерным акцентом. Выяснилось, что мужская компания украсилась Царицей Тамарой.

Вот и она сама. В возрасте, а гибкая, легкая в движениях, быстрая, глазищами сверкает, как молодая, и седина в черной короне лишь пробивается, подчеркивая вороные пряди. Под ветхим зимним пальто — белоснежный фартучек поверх темного строгого платья. Лицо у нее царственное, горделивое, тонкое, и ни морщинки не видно.

— Долго же вы добирались… — начал было Остапчук, но осекся под повелительным взглядом. «Да, характерец у дамочки».

— Как управилась, так и пришла. Я к вам, товарищ капитан Николай Николаевич.

— Слушаю вас, товарищ свидетель, — холодно отозвался Сорокин.

— Если товарищи не возражают, наедине.

Товарищи не возражали и оба сгинули в момент. Николай Николаевич указал на стул:

— Присаживайтесь.

— Постою. — Тамара Тенгизовна, бросив быстрый взгляд в сторону двери, все-таки для надежности прикрыла ее и вернулась.

— Николай Николаевич, надеюсь, понимаете, что так нельзя?

— Почему нельзя-то, Тамара Тенгизовна? — Сорокин кивнул на вещдоки, лежащие на столе. — Сработали, как и положено, картина, насколько я могу судить, ясна и легко реконструируется. Вот и замочек нетронутый, даже не взломанный, ну хотя бы для виду.

Царица Тамара сплела длинные пальцы в особый коврик, выражающий снисхождение и высокомерие в равных частях. Склонив голову, слушала, не перебивая, но с явным снисхождением к слабости ближнего, несущего чушь.

— Если прямо сейчас начать инвентаризацию, — продолжал раздраженно Сорокин, — полагаю, причины этой, с позволения сказать, имитации вскроются немедленно.

— Какие же?

— Проворовалась Анька. А вы, простите, личными женскими своими симпатиями руководствуясь, не видите ничего плохого в том, чтобы хорошо знакомая вам воровка орудовала чуть ли не на глазах у всех, расхищая государственное добро….

— Обижаете, Николай Николаевич.

— Чем же, Тамара Тенгизовна?

— Неужели вы думаете, что я не помню слова моего великого земляка, товарища Сталина? — внушительно вопросила она. Улыбалась, впрочем, с неуместным ехидством. — Конечно, вор, расхищающий народное добро и подкапывающийся под интересы народного хозяйства, есть тот же шпион и предатель, если не хуже.

— Так что же? — более резко, чем следует, прервал Сорокин.

— А то, что вы забываете главное. А главное для нас что? Интересы народного хозяйства. Вот сядет она, и что же получит хозяйство — шиш с маслом? Поступило такого рода предложение: Останина Анна Игоревна добровольно, в порядке активного раскаяния, внесет сумму пропавшего в счет погашения.

— А ты уж все подсчитала? Или заранее знала? — язвительно спросил Сорокин.

— Как же иначе, — невозмутимо призналась Царица Тамара, — конечно. Продолжая честно трудиться, она возместит ущерб народному хозяйству…

— …как же, понимаю, — снова поддел он, — по прошествии времени она и себе все обязательно возместит, из того же государственного кармана.

Царица Тамара вздохнула, опустила ресницы, густая тень от них легла на щеки, смягчив резкие, чеканные черты, и похорошела она невероятно. Подобравшись поближе к капитану, подцепила его за лацканы, притянула к себе и прошептала на ухо:

— Коля, она беременная.

— Ты откуда… — начал было Николай Николаевич, краснея.

— А вот знаю. — Она легонько отстранилась, сложила руки на груди. — И папаша — комсомолец, мастер и официальный умница Жорка Мохов. Который, чтобы ты знал, левые партии деталей гонит из казенного, а то и материала заказчика.

— Это-то откуда…

— Не твое дело. Знаю наверняка.

Сорокин молчал.

— Эва как ты меня орлиным оком сверлишь, — усмехнулась Тамара Тенгизовна. — Ты не на меня, ты хотя бы на шаг вперед смотри. Анька только-только за ум взялась, путалась с кем ни попадя, но теперь, как обручилась с Моховым…

— Ничего себе, взялась за ум! — возмутился Николай Николаевич, отводя глаз. — Или это, по-твоему, распоследняя пакость, а там — до смерти святая?

Царица Тамара, как будто не услышав замечания, продолжила:

— Дура она, да. И он дурак. Попили чайку вечерком, придумали ограбление: под покровом темноты Анька открывает замок, наводит беспорядок. Только дурачок этот, брезгливый сластена, уронил надкушенную шоколадку на пол и не стал поднимать… Детский сад? Глупость?

— Глупость, Тома, — эхом повторил Сорокин, — наивная, глупая… глупость.

Тамара Тенгизовна по-прежнему улыбалась, но уже чуть не умоляюще — невыносимая картина.

— Коля, дорогой, ущерба-то на полсотни. Девочке двадцать, идиоту этому — двадцать три. Как она будет с ребенком за решеткой? А этот… мамашу его, комсомолец, как будет людям в глаза смотреть? Неужто такой грех на себя возьмешь, Коля?

«Вот это да-а-а-а», — думал Остапчук, глядя на то, как Анька Останина и мастер Мохов, скрючившись да скукожившись, поспешают мелкими шажками за строгой Царицей Тамарой, плывущей лебедем в своем видавшем виде пальтишке.

Поравнявшись с сержантом, заведующая столовой повернулась и приказала:

— В ножки поклонитесь человеку, за себя и за дитятко ваше! Если бы не Иван Александрович…

И эти двое — крикастая Анька и вечно дерущий нос сопляк Мохов, — беспрекословно подчинились.

Саныч вспыхнул, как рак в кипятке, бросил затравленный взгляд на Тамару, та предостерегающе подняла палец: оставьте, все правильно.

Сорокин, злой и чем-то сконфуженный, крикнул в форточку:

— Товарищи, рабочий день не закончен. Не желаете вернуться к прямым обязанностям?

Глава 18

Целый день Оля морально готовилась к тому, чтобы поговорить с мамой: не поговорит ли она с Кузнецовым, не замолвит ли словечко за Николая. Беда в том, что прекрасно известно, как мама относится ко всему, что хотя бы каким-то образом напоминает кумовство и протекции. Она обязательно начнет говорить о том, что это тупиковый путь, что человек сам должен прокладывать свою дорогу по жизни, что если прямо сейчас не складывается так, как хочется, то, значит, прямо сейчас ты нужнее в другом месте.

Оля сто раз пожалела о том, что поддалась на умоляющие Колькины взгляды. Чем ближе к вечеру, тем больше она нервничала, а то и трусила: «Ну вот как тут подступиться? «Мамочка, не могла бы ты поговорить с товарищем Кузнецовым, может, убедит он командование вэ-чэ пристроить Николая ну хотя бы на лето»… Как-то очень некрасиво это смотрится. Да еще выступил он не к месту, жену помянул. Промолчать бы в худой час, а он языком метет. Ладно, попробую, спрос не беда, в конце концов, он сам говорит, что мастера его хвалят, он умеет работать».

Она один раз прикинула на бумажке, что имеет смысл сказать, потом второй раз — и разорвала