Человек в чужой форме - Валерий Георгиевич Шарапов

штабе серьезно, туда посторонних не пустят: полная секретность и вооруженная охрана.

— У знамени части посменный караул, и оперативный дежурный имеется, и вообще…

— Хорош болтать, находка для шпиона! — призвал к порядку Пельмень.

— Кишинев… — повторил Колька зачарованно.

— Ага. И Минск, и Таллин, и Львов.

— То есть, получается, строите по всему Союзу?

— Ну не по всему, но имеется, — подтвердил Андрюха, тотчас позабыв о собственной директиве не болтать, — за все не скажу, но стройучастки в Белоруссии, на Украине, где-то под Ригой и в Эстонии.

— А здесь вы надолго? — обдумывая услышанное, спросил Колька.

— Это только начальство ведает, — важно заявил Анчутка.

— Знатное оно у вас.

— Не то слово! Мне кажется, Батю в пустыню запусти — сады сами зацветут. Видел бы ты, как мы цех строили посреди леса.

— Это где ж такое?

— Да как раз зимой, под Гомелем. Снегу намело, мороз, и вот направляют нас на завод. А завод, чтобы ты представлял, — уцелевший корпус, а вокруг чистое поле. Ну, мы такие Бате: нам куда? Он: вот по этой тропинке и направо, там ваш цех. Идем, значит, видим — наши кузнецовские копаются, человек пятнадцать…

— В цеху копаются? — не понял Колька.

— Не-а, прямо на полянке.

— Да ладно.

— Ага! — радостно всхохотнул Яшка. — И я такой: а цех-то где? А мне в ответ: бери лопату, щас сам и построишь. И начали.

— Чем же строили-то? — поинтересовалась Оля. — Просто руками?

— Почему, не просто, — возразил Андрюха, любитель точности, — лопаты, ломы, кирки. Снег разгребаешь, находишь колышки, копаешь на полметра, а то и больше, потом уже расчистили площадку под метелочку, уложили рубероид, прокладочки резиновые — основу…

— Потом, как цементом залили, привезли станки и прямо на основу выставили, — продолжал Анчутка.

Колька удивленно спросил:

— А электричество-то?

— Так прямо по полю кабель и тянули, подключили под навесом — сперва под лапником, затем под брезентом. Так и работали: ваш брат токарь уже пашет, а мы вокруг стены выкладываем. День и ночь вкалывали.

— Как же работать-то на станке — под небом, под снегом?

— А мы забили эдак трубы, натянули брезент, чтобы за ворот не сыпало, — и ладно. В конце марта кирпичные стены вывели, в апреле уже были окна и крыша.

— Холодина, наверное, в таком-то цеху? — спросила Оля, поеживаясь.

— И тут решили: между станками ставим железные бочки и прямо в них костры разводим. Правда, тотчас с дровами запутка, не заготовили, лоботрясы. Ну и тащили кто что мог: кто коры кусок, кто сучок какой…

В это время вернулись Кузнецов и Петр Николаевич. Последний, продолжая разговор, говорил:

— Как думаете, Максим Максимович, согласятся товарищи военспецы?

— Конечно. Для означенного вами фронта работ одной бригады будет достаточно.

— Успеют ли, Максим Максимович? Учебный процесс…

— Так могут и на выходных, и после уроков. У вас же две смены? Вот. Ребята, вы закончили?

— Так точно, — доложил Пельмень и даже каблуками прищелкнул.

— Славно, — Кузнецов, увидев Кольку, приветливо кивнул, протянул руку: — И вам доброго вечера, товарищ…?

— Николай, — отрекомендовался парень, — надеюсь, ваша супруга здорова?

Тот дернул краем рта, сдержанно ответил:

— Моя супруга погибла в сорок первом.

«Что я за ишак, где ты супруг таких видел, — огорчился Колька, внутренне обливаясь потом, — вечно городишь…»

— Простите.

Кузнецов молча кивнул, обернулся к Яшке с Андреем:

— Так, если вы закончили, давайте восвояси. Насколько я понимаю, пора закрывать помещение.

— Пожалуй, — согласился Петр Николаевич, глянув на часы, — Оля, ты тоже закругляйся.

— Конечно, мы тут приберемся — и на выход.

Распрощались.

Директор, оглядев экспозицию, поднял большой палец, что означало у сдержанного Петра Николаевича высшую похвалу и одобрение, также ушел, напомнив не засиживаться.

Вооружившись вениками, совками и тряпками, ребята быстро навели порядок, собрали обрезки-обрывки. Оля, пользуясь случаем, изложила Николаю практически все, что думала о нем и его мыслительных способностях.

— Я-то откуда знал? — слабо отбрехивался он, но та продолжала потрошение:

— Вот заметь: когда не надо, из тебя ж слова не вытянешь, тут же из тебя, как из мешка дырявого, сыпется. Мог бы сообразить!

— Ну ишак, ишак, каюсь! Я ж тоже… вон, губы раскатал напроситься к нему вольнонаемным.

— Ты? — переспросила Оля. — Как же…

Она не закончила, потому что все-таки была добрым человеком и понимала, когда врачевание превращается в пытку.

— Ну как-как, — горестно шваркая веником, повторил Николай, — вот Яшку с Андрюхой приютил, дезертиров подрасстрельных тоже как-то того, оформлял, что ж, может, и меня бы пристроил. Если он с командованием части в друзьях, жалко ему, что ли. Да теперь что уж…

Ужасно искренне у него получилось каяться, и Олино сердце растаяло.

— Что так уж убиваться, — проворчала она, — во-первых, он, может, и забудет, во-вторых, что ж такого, сморозил глупость.

Она старательно орудовала веником, не менее старательно отворачиваясь от Колькиного искательного взгляда. И, наконец, не выдержала:

— Ладно, ладно. Может, мама словечко замолвит, они ж общаются постоянно! К тому же она руководство его, как-никак.

Разумеется, Колька ничего не ответил и даже до потолка не подпрыгнул, но такой щенячий восторг проявился на его вечно хмурой физиономии, что Оля недовольно отвернулась.

— Ложно понимаемое товарищество и круговая порука, — пробормотала она, — а ну и пусть!

Глава 15

Акимов вот уже который день ощущал себя просто заново родившимся. Отличная полковничья, она же конская, растирка. Плечо не дергало, можно было спать мирно до утра, не просыпаясь среди ночи в холодном поту и полном осознании того, что враги руку тебе отпиливают. Пальцы не немели, как параличные, что особенно хорошо.

Когда заметки делаешь, еще куда ни шло: старый добрый карандаш, что бы ни случилось, чернилами плеваться не будет. Если ж пишешь набело или официальный какой документ составляешь, то до смешного доходит: пишешь себе, пишешь — и перо выпадает. Сам, как порося, и все вокруг в брызгах. Испачканные граждане роптали. Бессердечный Остапчук успокаивал:

— Да и пес с ними. Ты ж не из хулиганства, а по ранению, полученному на службе. Ради них же, чистюль.

Виду он не показывал, не баба, но акимовскому исцелению он радовался, как никто другой. Устал чертовски сержант, ведь на него все навалилось, текучка, да и посиди-ка на приеме без смены. Ну, на нервах допускал недопустимое творчество: сам начинал отчитывать граждан, наглядно, на пальцах доказывая, что они своими безответственными поступками подрывают основы правопорядка.

— Я вас последний раз спрашиваю, товарищ, — бушевал он в адрес присмиревшей заявительницы, посмевшей принести петицию насчет кражи банок с огурцами из коридора коммуналки, — на каком таком основании допускаешь захламление мест общего пользования, ставя под угрозу пожарную безопасность?

— Так, товарищ