Ирландское сердце - Мэри Пэт Келли

– А еще, Нора, моя мама хорошо поет, – тем временем продолжил Сирил. – Спой нам что-нибудь, мама.

– Не могу, Сирил. Горло заложило, хриплю.

– Ладно. У меня есть кое-что, чтобы помочь делу.

Он принес флягу.

– Господи, Сирил, откуда у тебя такие вещи? Это же чистое серебро, – сказала она.

– Это пожертвование, мама, на дело. От одного человека, которому это не нужно, поскольку у него такого добра хватает. А внутри – добрый poitín[193]. Досталось мне это от одного священника из глубинки, так что можно быть уверенным, что штука эта чистая.

Он сделал глоток и передал флягу мне.

– Давайте, Нора.

Я отпила, почувствовала, как мне обожгло горло, и начала кашлять.

– Вот видишь, мама? Прочищает все отлично.

На глаза у меня навернулись слезы. Нет, в свое время я выпивала виски. Маккена подавал нам по стаканчику каждое воскресенье – «специально для дам», – но этот был уж больно крепким.

– Не нужно, – отговаривала я его, когда он протянул флягу матери.

Выживет ли старушка даже после одного такого глотка?

– Спасибо, сынок, – сказала она, взяла сосуд двумя руками и бодро запрокинула голову.

Сделав затяжной глоток, она спокойно отдала флягу Сирилу. И ни в одном глазу.

– Очень славно, Сирил. Спасибо тебе.

– А теперь твой выход, мама.

– Еще один малюсенький глоточек, – попросила она и снова взяла у него виски. – Вот теперь хорошо, в самый раз. Я готова.

И она начала петь:

– «Поверь мне: если бы все эти внушающие любовь чары молодости, на которые я сегодня взираю так благосклонно…»

Голос у нее был чистый, без каких-либо хрипов или скрежетов. Она закончила песню и улыбнулась нам.

В этой небольшой теплой комнатке я забыла про Дублин в руинах, который окружал нас.

– Это любимая песня твоего отца, – сказала старушка Сирилу. – И его чары никогда не поблекнут. Потому что он вечно остается молодым. Неплохо, как по мне. Совсем даже неплохо.

* * *

– О Дублине нельзя судить, Нора, видя его в такой безотрадный февральский день, когда британские солдаты патрулируют улицы, а ветер выворачивает зонтики наизнанку! – заявила Мод на следующий день.

Я следовала за ней в ее новый особняк, который она недавно купила на краю Сент-Стивенс-Грин – парка, который мог быть просто очаровательным, если бы я не смотрела на него сквозь пелену дождя.

– Стивенс-Грин? По-моему, герои из книги Джойса постоянно шатаются по этому месту взад и вперед, – заметила я.

– Не знаю, – ответила она. – У Джойса Дублин такой уродливый, убогий. То были волнительные времена, Нора. Люди, томящиеся в тюрьмах сейчас, были молодыми студентами университета, полными идей и благородных устремлений. Дублин Джеймса Джойса – не мой город.

Фигура Мод бросалась в глаза – она была одета в черное платье, со шляпки свешивалась черная вуаль. Всем своим видом она говорила: «Я – вдова 1916 года и никому не позволю забывать об этом». Остальные члены комитета обращались к ней «мадам Макбрайд», и она приняла это. Она явилась на ланч в «Грешем» и произвела на всех сильное впечатление. Мод по-прежнему была способна притягивать к себе внимание мужчин.

– Вы своими глазами увидите все разрушения, – сказала она.

– Вы же понимаете, что мы лишь беспристрастные наблюдатели, – ответил ей мистер Дженсон. – И сейчас не должно быть повторения тех неуместных демонстраций, которые имели место, когда в Ирландию прибыл Эдвард Данн со своей группой.

– Не такие уж они были неуместные, – заметила Мод. – Ирландский народ приветствовал их поддержку. – Затем она повернулась ко мне и сказала: – Нора, могли бы вы уделить мне время во второй половине дня, а потом пообедать со мной?

Дженсону это не понравилось, но Мод пообещала, что угостит обедом всех после их возвращения.

– Но для хорошего визита ко мне Норе понадобится определенное время, – заявила она и увела меня из гостиницы.

Теперь она показывала мне на группу зданий:

– Это университетский колледж Дублина, где учились Джойс и Фрэнк Скеффингтон. Фрэнка застрелил этот уголовник, Боуэн-Колтарст. Мой Шон должен был бы учиться там сейчас, – сказала Мод. – Но университет практически пустой. Наши молодые люди либо в тюрьмах, либо в бегах.

– Пойдемте, – сказала она и повела меня по каким-то ступенькам к церкви странной формы, где у алтаря горела россыпь зажженных молитвенных огоньков.

Там она опустила пенни в прорезь металлического ящичка, прикрепленного к резной полке, где рядами были выложены небольшие свечи. Протянув руку, она взяла две штуки и наколола их на свободные шипы. Получилось у нее ловко – большая практика, подумала я. Она взяла специальный вощеный фитиль, зажгла одну свечу и передала его мне. Я зажгла вторую.

Я словно вновь находилась в церкви Святой Бригитты с бабушкой Онорой. Мы с ней всегда зажигали свечки вместе – по одной за каждого из ее детей и его семью. Я, тогда еще маленькая, предлагала ей: «Давай зажжем свечку за каждого члена нашей семьи». А сама думала о том, какое чудное сияние будет от сорока с лишним горящих огоньков. Но она отвечала: «Нет, Господь и так видит этот огонь и слышит молитвы у нас в сердцах».

Пока свечи разгорались, я неподвижным взглядом смотрела на золоченый табернакль[194]. В голову пришла молитва «Прошу Тебя». «Прошу Тебя, пусть с Питером Кили все будет хорошо. Прошу Тебя, защити весь этот ирландский народ. Помоги нам хорошо сделать свою работу». И я зажгла еще три свечи.

Мод улыбнулась мне.

– У вас так много такого, о чем нужно помолиться, – сказала она. – За живых и мертвых. Я всегда вспоминаю о Кевине Барри, когда стою на том месте, где он слушал мессу. Кевин был студентом университета, Нора. И было ему всего восемнадцать. Его схватили во время стычки с армейским патрулем. Пытали. Потом повесили. Настоящего суда не было. Был военный трибунал, который даже не пытался делать вид, что следует законной процедуре. Когда он умирал, за него молились тысячи людей, собравшиеся перед тюрьмой Маунтджой. Про него теперь сложена песня – «Просто парень восемнадцати лет». Герой. Это очень вдохновляет.

Но лучше было бы, если бы он молился тут с нами, стоя на коленях, думала я, чтобы был жив, чтобы продолжал учебу. Однако тут Мод сдавила мне руку.

– Именно такие мученики, как он, и спасут нас. После гибели Кевина Барри к вооруженной борьбе присоединилось более пятидесяти студентов.