Все из-за меня (но это не так). Правда о перфекционизме, несовершенстве и силе уязвимости - Брене Браун

В предисловии я упоминала об истории слова «храбрость». Вообще говоря, слова со временем часто меняют значение, но многие полагают, что изменение смысла слова «храбрость» отражает культурный сдвиг, заглушивший женские голоса и истории. В конце 1990-х годов в Вермонте собрались 150 терапевтов, чтобы поговорить о храбрости и об эволюции значения этого слова. Элизабет Бернштейн, терапевт, одна из организаторов конференции, объяснила, что храбрость – это не только битвы с драконами, но и умение говорить себе правду и высказывать то, что думаешь.

Преподобная Джейн Спар, пресвитерианский священник и борец за права сексуальных меньшинств, также присутствовала на конференции. Преподобная Спар рассказала истории святого Георгия и святой Марты, чтобы проиллюстрировать разное понимание храбрости. Она объяснила, что святой Георгий победил дракона, потому что дракон был плохим, но святая Марта приручила дракона и подружилась с ним. «Такова феминистическая легенда, – сказала она. – Храбрость может означать – убить дракона. Но, возможно, она состоит также и в том, чтобы приручить свои страхи?»

Сьюзен, Кайла, Тереза, Сондра, Джиллиан и другие женщины – участницы интервью поразили меня своей откровенностью. Но, слушая их истории, я поняла, что это не просто откровенность: это – храбрость. Каждая из участниц решительно пошла навстречу своим страхам, чтобы мы могли научиться преодолевать свой стыд. Когда мы рассказываем наши истории, мы меняем мир. Понимаю, звучит пафосно, но я в это верю. Мы даже не представляем, как именно наша история может повлиять на жизнь другого человека: нашего ребенка, родителя, мужа или незнакомца, – который слышит ее в очереди или читает в книге.

Но храбрость, особенно ту повседневную храбрость, столь необходимую нам, чтобы говорить вслух о своем стыде, не так-то просто и легко приобрести. Нам говорят: «Просто расскажи, как это было, выговорись». На самом деле все сложнее. Иногда мы прекрасно понимаем, чем может грозить нам наша искренность, и осознаём последствия этих откровений. Когда мы дойдем до четырех элементов стыдоустойчивости, вы увидите, что многим приходится немало потрудиться, чтобы научиться откровенности. Иногда посочувствовать означает выслушать, а иногда – просто посидеть рядом, окунуться в страх, заставляющий человека молчать.

В своей статье о повседневной храбрости в жизни девочек и женщин Энни Роджерс пишет: «Мы можем понять, откуда взялась храбрость, если расскажем историю о том, как изменялся смысл этого слова [14]. За пять веков, с 1051 до 1490 года, понятие “храбрость” было отрезано от корней, связанных с сердцем и чувствами. Другими словами, храбрость постепенно перестала ассоциироваться с тем, что традиционная западная культура считает женскими качествами, и пришла к значению “черта характера, при которой человек встречает опасность без страха и не отступает перед ней”. Такое определение ассоциировалось со смелостью и героизмом мальчиков и мужчин. Слово постепенно теряло смыслы: храбрость девочек и женщин в западной культуре становилась незаметной».

Нет храбрости – мы не можем говорить о себе. Не говорим о себе – утрачиваем возможность переживать эмпатию и продвигаться к стыдоустойчивости.

Эмпатия – это умение или возможность погрузиться в собственный опыт, чтобы войти в контакт с опытом собеседника; сочувствие – это желание так поступать. Собирая материал для этой книги, я прочла о сочувствии все, что смогла найти. Однажды я заметила поразительное совпадение между рассказами моих женщин и работой американской буддистки Пемы Чодрон. В своей книге «Там, где страшно» («The Places That Scare You») [15] Чодрон пишет: «Когда мы начинаем сочувствовать, мы можем испугаться, что нам самим будет больно. Сочувствие – занятие рискованное. Нужно уметь расслабляться и осторожно продвигаться к тому, что нас страшит. Все дело в том, чтобы страдание, в которое мы погружаемся, не усиливалось до отвращения, чтобы страх смягчал нас, а не заставлял сопротивляться».

Когда мы слышим и видим, как кто-то рассказывает нам историю своего стыда, можем ли мы погрузиться в те болезненные переживания? Когда Эллисон, у которой мать покончила с собой, говорит нам о ее смерти и о том, что это значило для нее, сумеем ли мы разделить эту боль? Когда женщина говорит нам про сына-наркомана, мы сможем разделить ее позор? А вдруг нам захочется сменить тему или заняться утешениями? Если мы желаем открыть свое сердце и быть вместе с человеком, мы стремимся к практике сочувствия.

Я назвала это практикой, потому что полагаю, что сочувствие – это умение, в котором нужно постоянно практиковаться. Чодрон учит, что мы должны честно осознавать пределы своих возможностей и не ругать себя за срывы. «Мы должны храбро открываться страданию, не оправдывая и не проклиная себя. Когда мы раскрываем наше сердце нашей собственной скорби и скорби другого существа, нам может стать больно. И мы учимся сочувствию на наших неудачах так же, как и на случаях успеха. Взращивая в себе умение сочувствовать, мы исходим из всей цельности нашего опыта – наших страданий, эмпатии, нашей жестокости и ужаса. Иначе и быть не может. Сочувствие – это не отношения целителя и раненого. Это отношения равных. Только если мы знаем наши собственные темные стороны, мы сможем вынести темные стороны других. Сочувствие становится реальным, когда мы познаём наше общее, человеческое».

Меня часто спрашивают, бывает ли такое, что эмпатию выражать уже поздно. Можем ли мы вернуться в прошлое, если уже упустили возможность проявить эмпатию? Что интересно, многие женщины говорили об этом в интервью: «Лучше поздно, чем никогда». Запоздалая эмпатия не так действенна, как выраженная сразу, но возможность упрочить взаимоотношения остается. Приведу пример из своей жизни.

Как-то я обедала с подругой. У нас обеих тогда были маленькие дети. Подруга сидела с ребенком дома, я готовилась вернуться на работу. Она говорила мне, что ей ужасно грустно оттого, что они с мужем, вероятно, не будут больше заводить детей. Она объясняла, что, хотя временами и с двумя нелегко приходится, ей всегда хотелось троих-четверых и трудно принять тот факт, что она уже не станет многодетной мамой. Подруга говорила, я слушала, а сама думала: «Господи, да о чем она? Двое – это прекрасно. Я так счастлива. Для меня это то, что надо». И я ответила ей примерно в таком духе: «Двое – самое то. Пойдут в школу, увидишь, будет гораздо труднее. К тому же ты сможешь вернуться на работу или закончить образование, в общем, заняться чем хочешь». Она была слегка поражена моим ответом и даже замялась, не зная, какие подобрать слова. «Ну, мне сейчас очень нравится сидеть с ними дома. И если бы родился еще один, это не помешало бы мне вернуться к учебе или работе, если бы я захотела, конечно. Я не побоялась бы работать или учиться, имея трех-четырех детишек».

Я фыркнула: «Ну и зря бы не побоялась».

Она быстро сменила тему. Минут десять мы неловко поболтали ни о чем, потом разошлись по своим машинам и отправились по домам. Я чувствовала себя ужасно. Спустя две минуты после того, как мы уехали с парковки, я позвонила ей на мобильник: «Ты где?»