Пуля для депутата - Алексей Рыбин

Тут он, конечно, преувеличил. Высмеивать Гриба никто себе не позволял. Но головами кивали в изумлении — это, было. Хотя бы после покупки дурдома. Он помнил выражение удивления на лицах тех, кого посвятил в подробности этой коммерческой операции.

Так же, как и приватизированный сумасшедший дом, политика являлась для Артема Виленовича не более чем игрушкой. Точнее, игрой — вроде «Монополии». Только «Монополии» взрослой, серьезной, неизмеримо более сложной, чем американский оригинал. И ставки в этой игре делались такие, что, манипулируя, Артем Виленович ощущал выбросы адреналина в кровь, сравнимые, может быть, лишь с состоянием при прыжке с «тарзанки». А то и покруче.

Очень часто — а в последнее время это просто вошло в норму — ставкой в новой игре Гриба становилась жизнь: чья-то или даже его собственная…

Пока Боровиков выигрывал, поэтому чувствовал он себя очень хорошо. Убийство Маликова было сильным ходом соперника, и вызвало оно у Гриба нормальную реакцию опытного игрока — раздумья, сосредоточение и подготовку адекватного ответного хода, который бы разрушил все построения конкурента, сломить его уверенность в себе и заставить либо платить, либо вовсе сбросить свою фишку со стола.

Артем Виленович продумывал этот ответный ход, никого не посвящая в свои планы, следуя давно выработанному принципу — использовать любую, даже саму сложную и неприятную ситуацию в свою пользу. И сейчас, как ему казалось, это можно было сделать.

Он взял трубку мобильного телефона.

— Алло! Данила?.. Привет, Боровиков. Узнал?.. Ну, молодец. Нужно срочно встретиться… Да, очень важно… У меня? Нет, давай лучше на нейтральной территории… Где? А, знаю. Этот шалман раньше Писателю принадлежал, ты в курсе?.. Как это? Писателя не знаешь? Ну, впрочем, может быть. Все так быстро меняется. После него там Мужик работал. Максимов такой… А, его знаешь? Ну, не суть. Ладно, давай, я через часик подъеду. А ты, знаешь, что — Кулькова высвистай. Он нам тоже понадобится… Что? Не поедет в ресторан? Поедет! Скажи, что я требую. Как миленький поедет. Все, до встречи.

Сегодня он встретится с Данилой Пряхиным — лидером питерских национал-патриотов. И с Кульковым — предводителем коммунистов. И начнет поворачивать ситуацию в выгодном для себя направлении. Это даже интересно!

Сейчас Боровиков импровизировал. Первоначальный план, который они разработали с Маликовым, не включал в себя общение с коммунистами. И уж тем более, с националистами. Боровикова смешили все эти радикальные маньяки. Но теперь их можно было использовать очень даже неплохо… Да и они деньжат подзаработают. Согласятся, конечно, если не полные идиоты, на его предложение.

Боровиков снова посмотрел в крокодильи мертвые глаза. То, что сказал ему Пряхин, слегка озадачило Гриба… Надо же, Писателя уже не помнят! Какая фигура была, с каким блеском работал мужик! И прошло-то после его гибели всего-ничего — года три, что ли? Или четыре? И все! Как и не было. Неужели и его — Боровикова, Гриба — вот так же забудут?

Нет, подумал он, не забудут его так просто. Он-то уж постарается после себя оставить память. Хорошую или плохую — наплевать, это не важно. В исторической перспективе стирается грань между хорошим и плохим, стираются все эмоциональные оценки — остаются только факты, остается восхищение масштабом работы. Если, конечно, он был, этот масштаб.

Вот Гитлер, например. Или Сталин. С каким размахом работали! А Петр Первый? А Иван Грозный? Изверги ведь были. Изуверы, кровавые палачи. А кто сейчас об этом думает? Для порядка, конечно, интеллигентишки об этом шипят. Но и сами ведь всерьез не переживают — в себе не чувствуют «горе народное», «мучения адские», которым, по их словам, подвергали эти личности простой народ. Помнят только их дела — видят Петербург, выстроенный на болоте, там, где ни один нормальный человек не взялся бы строить не то, чтобы столицу империи, а просто городок приграничный.

Даже концентрационные лагеря — будь то ГУЛАГ или Освенцим — вызывают какое-то жуткое восхищение своим масштабом, своим размахом, своей какой-то самоуверенностью запредельной.

Нет, он, Гриб, оставит о себе память, он в свои игрушки поиграет так, что долго помнить будут! И партнеры по партии, и просто зрители, сгрудившиеся вокруг игорного стола.

Он протянул руку и нажал на клавишу пульта связи с офисными помещениями.

— Да, Артем Виленович, — раздался в динамике веселый девичий голос.

— Светуля…

— Слушаю.

— Зайди-ка ко мне. И принеси кофейку там, коньячку… На двоих.

— Сейчас сделаю.

Боровиков встал и прошелся по кабинету, потягиваясь и жмурясь. Странно, но настроение его было чрезвычайно хорошим. Вроде бы нервничать полагалось, волноваться, но Гриб чувствовал себя спокойно, и ему казалось, что это убийство, перечеркнувшее намеченные планы, может быть, даже к лучшему… Слишком Маликов зарывался, слишком оборзел. Стал считать, что его власть равна власти Гриба, что он, Игореша, может Боровикову советовать. И даже иной раз поступать по-своему.

Вот и доигрался. Ничего, он не один такой умный, незаменимых нет — это Боровиков тоже знал очень хорошо. А особенно — что нет незаменимых в Думе.

«Финансы решают все, — подумал Гриб с удовольствием, глядя на открывающуюся дверь. — Вот мы и решим. Без всяких Маликовых».

Света была одета в короткое платьице, под которым — Боровиков знал это совершенно точно — на ней имелись лишь узенькие трусики.

Секретарша поставила на стол поднос с чашечками, наполненными горячим, крепким кофе, с графинчиком коньяка, рюмочками и блюдечком с тонкими ломтиками яблок. Заедать коньяк лимоном Боровиков считал жлобством. Этому, кстати, его в свое время научил Писатель, который в подобных тонкостях очень хорошо разбирался.

— Не уподобляйся совкам, которые «красивую жизнь» знают только по хреновым фильмам категории «Б», — говорил ему в свое время Писатель. — Закусывай тем, что тебе нравится, и всегда будешь выглядеть естественно. А это и значит быть человеком светским. Хотя тебе это все совершенно не нужно. Ты и так мужик крутой и уважаемый. Перед тобой в любом случае все будут лебезить, пока крутости своей не утратишь…

Боровиков крутости не утратил — наоборот, стал даже много сильнее, чем был на момент того памятного ему разговора. Но выводы для себя сделал — и следовал в области закусок-выпивок советам профессионала.

Яблоки же он любил еще со своего детдомовского детства, когда они были фактически основной его пищей. Правда, не такие большие и сладкие, как те, что он употреблял теперь, а кислые, маленькие и зеленые — из колхозных садов, расположенных верстах в пяти от детского дома…

Звякнули тихонько серебряные ложечки в чашечках, и Света замерла, выжидательно глядя на шефа своими огромными зелеными глазами.

— Дверь запри, Светик, — тихо сказал Гриб.

Ни тени ехидной улыбки, какую обязательно позволила бы себе любая другая женщина, не мелькнуло на лице Светочки. Она грациозно виляя своим упругим, словно то же яблочко, задом, проплыла мимо Гриба, повернула нужную ручку на входной двери и, крутанувшись на месте, посмотрела на начальника… Любимого, как смел думать Артем Виленович.