Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж

в своей прозе, так и создавая эмбиентные звуковые ландшафты. Картины его наиболее фантастических лет зачастую макабричны, часто пугающи, мрачны и угрюмы и полны его собственных вариаций на тему руин. И все же Бексиньский — который ребенком в оккупированной нацистами Польше наверняка видел столько ужасов, сколько другим хватило бы на несколько жизней, — стремился создавать картины, которые казались ему красивыми. И они действительно красивы.

Я могу понять это его стремление. Я ведь тоже просто хочу писать красивые рассказы.

«За нашими окнами, в наших стенах». Мне редко случается написать большой фрагмент какого-то текста, а потом отложить его на неопределенный срок, не зная общего сюжета, с которым он связан, однако этот рассказ начал свою жизнь именно так. Я написал отрывок о воображаемом магическом представлении и предшествующую ему часть о приезде Рони после того, как перечитал первый сборник Томаса Лиготти «Песни мертвого сновидца». Быть может, для всех остальных это будет не так очевидно, однако настроение этого сборника задержалось во мне и требовало выхода — результатом и стало описание представления.

После чего этот сиротка сидел без дела года три, прежде чем я понял, что с ним делать дальше. Быть может потому, что мне нужно было избавиться от влияния его вдохновителя и вернуться к тексту после того, как я снова почувствую себя собой.

Я понимал одиночество рассказчика. Поскольку у меня не было ни братьев, ни сестер, а в районе, где я рос, жило не так уж много других детей, я много времени проводил сам по себе. В последнее время, в авторских биографиях, мне нравится говорить о себе как об одном из тех людей, кому все время нужно что-то делать; здесь это и началось: модели, диорамы, рисунки, рассказы, звуковые эксперименты с магнитофонами, оружие, взрывчатка из черного пороха и планы завоеваний — ах, если бы только у меня была армия. Окна нашего дома выходили на городской парк, и, когда я не играл в нем сам, мне нравилось подглядывать за людьми издалека.

До определенной степени я также разделял отвращение, которое вызывают у рассказчика отдельные взрослые. К некоторым из них я относился спокойно — а некоторых беззаветно любил, — но очень многие из них казались мне чрезмерно большими, неприятно громкими и вонючими, а от их дыхания хотелось отшатнуться. Они казались представителями какого-то другого вида, и я не мог себе представить, что вырасту таким же. Мне этого очень не хотелось, и, кажется, я этого избежал.

Мне нравится думать, что это отчасти говорит о цельности моего характера… но, с другой стороны, это значит также, что я знаю, каково быть, э-э-э, не тем, что замышляли твои родители.

«Вечные, с самой среды». Как писатель я дебютировал — по-настоящему дебютировал — на страницах малотиражного журнала под названием The Horror Show. Начиная с одиннадцатого класса я побеждал или занимал призовые места на школьных олимпиадах и публиковался в студенческих литературных журналах и газетах. Но The Horror Show познакомил меня с процессом отправки рукописи человеку с другого конца страны и ожидания вердикта. После пары близких промахов, с предложениями попробовать еще раз, пришедшая открытка сообщила мне о моем первом приеме к публикации.

The Horror Show был детищем подлинного святого, которого звали Дэвид Б. Сильва. Он играл множество ролей — писателя, редактора, издателя, наставника, — и в каждой из них был блистателен. Пожалуй, в роли наставника особенно. Дэйв предоставил мне пространство, в котором я мог учиться, и расти, и знакомиться с близкими по духу людьми. Он свободно делился поощрениями, и замечаниями, и конструктивной критикой. Он одалживал книги по почте. В общей сложности он напечатал восемь моих ранних рассказов и выделил меня в одном из двух выпусков журнала, посвященных «восходящим звездам». Тот первый рассказ вскоре вырос в мой дебютный роман, «Оазис» (Oasis).

Влияние, оказанное Дэйвом на мою жизнь, неоценимо, и я в этом далеко не одинок. Точно так же он помог и многим другим начинающим писателям.

А несколько лет назад он умер.

Поэтому, когда друг Дэйва, его коллега и соредактор по множеству проектов Пол Ф. Олсон, задумал составить в память о нем антологию, он начал с того, что обратился к писателям, регулярно публиковавшимся в журнале, чтобы узнать, насколько это будет им интересно. Мне даже думать не пришлось. Я в деле. А как же иначе.

Я увидел в этом возможность оглянуться в прошлое. Я хотел, чтобы мой рассказ отражал это наследие, был напрямую с ним связан. Программой-максимум для меня стало, если это вообще возможно, сделать такой рассказ, какой я мог бы написать в те ранние годы журнала, но на своем нынешнем писательском уровне.

Звучит неплохо, вот только я с тех пор опубликовал сотню с лишним рассказов и целый ряд романов и уже не чувствовал себя тем же самым человеком, а уж тем более тем же самым писателем. Но я как минимум мог попробовать работать так, как работал тогда. В те времена это значило ухватиться за прямую, как палка, идею — зачастую основанную на каком-то недавнем наблюдении или опыте — и развить ее. На этот раз мне достаточно было выглянуть в окно. Была поздняя зима, и снег шел уже несколько дней.

Отсюда вопрос: а что, если он не прекратится? Если то, началом чему была любимейшая вещь всех учеников начальных школ — снежный день, — никогда не закончится?

Вот и все, в чем я нуждался, чтобы начать писать, и мне действительно показалось, будто я вернулся в прошлое.

Я до сих пор люблю снежные дни, когда погода отваживает тебя от посещения тех мест, куда ты не можешь добраться пешком. Вот только пролетают они быстрее, чем когда-то.

«Укройся за моей улыбкой». Каждый раз, когда редакторы приглашают меня в проект, потенциально подразумевающий использование очевидных тропов, я пытаюсь отрикошетить в противоположном направлении. Именно такой вызов встал передо мной, когда Стивен Джонс пригласил меня поучаствовать в антологии «Психо-мания» (Psycho-Mania), включавшей в себя работы в духе Роберта Блоха, которого всегда будут помнить в первую очередь как литературного отца Нормана Бейтса.

Что может быть более неожиданным в подобном контексте, чем тема счастья и позитивного мышления?

Есть нечто жуткое в людях, которые стремятся быть такими бесконечно веселыми и жизнерадостными, что носят свою личину счастливого человека словно блистающие доспехи. Кажется, будто эти доспехи не защищают то, что скрыто внутри, а мешают ему выбраться на свободу. Иногда ты ощущаешь давление и понимаешь, что рано или поздно