Воображаемый враг: Иноверцы в средневековой иконографии - Михаил Майзульс

Как емко сформулировал историк Митчелл Мёрбак, в XV в. у Тела Христова было немало врагов, и силы, угрожавшие чистоте и целостности евхаристии, составляли своего рода континуум опасностей (как говорили клирики – pericula). «Он континуум простирался от евхаристических святотатств, совершенных неверными – еретиками, ведьмами, иудеями, до множества невольных злоупотреблений, допущенных невежественными или слишком ревностными христианами (включая и самих священников), причащающимися в состоянии духовной нечистоты»[976]. Иуда, вкушающий хлеб и недостойный его, служил архетипом осквернения, угрожающего гостии не только со стороны иудеев, но и со стороны недостойных христиан.

То, насколько в эпоху, когда был написан триптих из Музея Бойманса – ван Бёнингена, были важны размышления о праведном и неправедном причастии, хорошо видно по одной необычной миниатюре. Она сохранилась в австрийском Часослове, созданном около 1470 г. для Иоганна Зибенхиртера – великого магистра рыцарского ордена cв. Георгия[977]. На ней под пристальным взглядом епископа трое священников причащают троих мирян, стоящих перед ними на коленях. У первого священника на гостии виден младенец Христос, у второго – ломоть хлеба, а у третьего (с темным, словно у мавра, лицом) – жаба. Как предположил историк Джеффри Хамбургер, эта сцена демонстрирует разницу между ортодоксией и ересью. Верующий католик, который верит в пресуществление пресного хлебца в Тело Христово, действительно причащается. Для второго человека, видимо сомневающегося в реальности пресуществления, хлеб просто остается хлебом. Наконец, третий – это, скорее всего, еретик, отверженная душа, потому для него гостия обращается в демона в облике жабы или в жабу – воплощение всего нечистого[978].

Тот же Цезарий Гейстербахский в одном из «примеров» поведал о том, как некий монах из Эбербаха во время службы увидел, как служивший священник, вкусив гостию, жует горящие угли. В толковании к этому видению было сказано, что тот, кто в состоянии греха принимает Тело Христово, сам обрекает себя на геенну огненную[979]. В средневековых сборниках «примеров» регулярно встречаются истории, в которых недостойно причащающиеся на самом деле вкушают жаб[980].

Как предполагает Мёрбэк, «архипредатель Иуда мог служить экраном для проекции чувства вины, которое испытывали христиане, ощущавшие себя недостойными перед лицом бесконечной Божьей любви. Чтобы избавиться от греха гордыни, они должны были смотреть на свои грехи как на источник величайшего страдания для тела и души Христа, испытывающего боль из-за неблагодарности человечества». С каждым новым грехом Христа не просто вновь отвергают и предают, но его тело вновь покрывается кровоточащими ранами, в его голову вновь вонзаются острые шипы венца, лицо снова покрывается плевками… Как было сказано в одном немецком гимне XV в., Христа пригвоздили к кресту наши великие согрешения. Посему не нужно во всем винить толпу иудеев и несчастного Иуду – вина лежит на нас[981]. Такие призывы, конечно, не стоит воспринимать как проповедь межрелигиозного братства. Они не снимали с иудеев и с апостола-предателя вину за богоубийство. Их цель состояла лишь в том, чтобы призвать самих христиан к интроспекции, покаянию и преображению через осознание своей греховности и вины перед Христом, который за них принял смерть на кресте[982].

От каждого образа расходятся круги ассоциаций. Изображения Тайной вечери, на которых почти всегда можно узнать Иуду, представляли последнюю трапезу Христа и его учеников. Одновременно они говорили о таинстве евхаристии, о мессе и о священстве. Они обличали тех, кто угрожает Телу Христову и Церкви. Фигура Иуды, которая в позднесредневековой иконографии приобрела как никогда отталкивающие черты, превратилась в один из самых зловещих юдофобских образов. Древних и особенно современных евреев представляли с теми же атрибутами, что Иуду, а облик Иуды тотчас напоминал о зловещих изображениях иудеев. Однако полемический заряд этих изображений был обращен не только против них. Многие детали, появившиеся в иконографии Искариота, превратились в инструменты моральной критики. С помощью его устрашающих «портретов» обличали не только алчность во всех ее проявлениях, но и богохульство, азартные игры и другие пороки, в которых многие проповедники и гуманисты на рубеже Средних веков и Нового времени видели угрозу для социального порядка.

Почти все знаки инаковости, которым посвящена эта книга, сконцентрированы в одном образе, который хранится в Художественном музее Индианаполиса (см.: I.3.28)[983]. Я уже о нем упоминал, но теперь предлагаю взглянуть на него внимательнее. Он создан в Нидерландах кем-то из учеников или подражателей Иеронима Босха и представляет один из самых драматичных эпизодов Страстей Христовых, который известен как «Се человек».

После того как иудейские первосвященники, арестовавшие Иисуса, передали его в руки римского прокуратора Понтия Пилата, тот велел своим воинам его бичевать. Как сказано в Евангелии от Иоанна (19:1-16), они сплели венец из терна и «возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, говорили: радуйся, Царь Иудейский! и били Его по ланитам». После этого Пилат вывел Христа народу и сказал, что не находит за ним никакой вины. Однако «первосвященники и служители… закричали: распни, распни Его! Пилат говорит им: возьмите Его вы, и распните; ибо я не нахожу в Нем вины. Иудеи отвечали ему: мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим […] Иудеи же кричали: если отпустишь Его, ты не друг кесарю; всякий, делающий себя царем, противник кесарю. […] И сказал Пилат Иудеям: се, Царь ваш! Но они закричали: возьми, возьми, распни Его! Пилат говорит им: Царя ли вашего распну? Первосвященники отвечали: нет у нас царя, кроме кесаря. Тогда наконец он предал Его им на распятие».

В трех синоптических Евангелиях, от Матфея, Марка и Луки, рассказывается о том, что Пилат, не найдя за Иисусом вины, предложил иудеям отпустить его на свободу. Но те, по наущению первосвященников, потребовали его распять, а вместо него освободить разбойника по имени Варавва (Мф. 27: 1–31; Мк. 15: 1–20; Лк. 23: 1–25). «Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы. И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших (Мф. 27:24–25). На протяжении столетий христианские богословы напоминали эти слова, доказывая, что вина за богоубийство лежит не только на тех иудеях, которые требовали распять Христа, но и на всех их потомках.