Воображаемый враг: Иноверцы в средневековой иконографии - Михаил Майзульс

Frankfurt. Historisches Museum. № X01628

Около 1220 г. Цезарий, наставник послушников в цистерцианском монастыре Гейстербах, в своем «Диалоге о чудесах» рассказывал о еврейской девочке, которая обратилась в христианство и против воли семьи ушла в монастырь. Отец попытался добиться ее возвращения и вместе с родственниками и друзьями явился в обитель. Хотя ей об этом никто не сказал, она почувствовала неприятный «еврейский запах» (foetor Judaicus). Когда аббатиса сообщила ей о приходе родных, та отвечала, что уже поняла это по отвратительной вони, и отказалась к ним выходить[968].

На алтарной панели из Музея Бойманса – ван Бёнингена есть еще одна важная тема, тоже связанная с чистотой и нечистотой – и касается она евхаристии. Как мы уже говорили, Тайная вечеря в христианской традиции – это первая литургия, которую для своих учеников отслужил Христос. Протягивая им хлеб, он сказал: «Приимите, ядите: сие есть Тело Мое» (Мф. 26:26); передав им чашу с вином: «Пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета» (Мф. 26:27). Потому каждая месса, на которой хлеб и вино пресуществляются в Тело и Кровь Христовы, напоминала о Тайной вечере. Священник, причащающий верующих Святыми Дарами, уподобляется Христу, но и Христос на некоторых позднесредневековых образах Тайной вечери предстает в роли священника. Изображения последней трапезы Христа и апостолов полны евхаристических ассоциаций, которые обычно ускользают от современного зрителя. На образе из Музея Бойманса – ван Бёнингена над головой Христа парят ангелы, держащие в руках дарохранительницу с гостией – Телом Христовым. Да и маленький круглый хлебец, который Учитель протягивает Иуде Искариоту, изображен как гостия[969].

И тут мы подходим к главному. На наших глазах Иуда принимает причастие, но его уста оскверняют гостию, а для него самого открывается не путь спасения, а путь проклятия. В Евангелии от Иоанна (13:27) было сказано, что, как только предатель принял из рук Христа кусок хлеба, им овладел Сатана. А в Первом послании к Коринфянам (11:26–29) апостол Павел предостерегал верующих, что тот, кто недостоин причастия, но вкушает Тело и Кровь, навлекает на себя Божий гнев: «Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет. Посему, кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем».

Изображение апостола-отступника, вкушающего Тело преданного им Богочеловека, напоминало зрителям о том, что не всякий достоин принять причастие, и, вероятно, пробуждало в них страх перед осквернением Святых Даров. Насколько пагубным могли считать причастие Иуды, хорошо видно по сцене Тайной вечере, вышитой на каппе (торжественном литургическом облачении), которую папа Климент V в 1309 г. пожаловал собору города Комменжа. Там вместо куска хлеба (гостии) Иуда съедает мерзкую жабу[970].

Изобличая еретиков и иноверцев, прежде всего иудеев, Церковь постоянно напоминала о евхаристии. Евреи, конечно, отказывались признавать, что пресный хлебец, над которым священник произносит какие-то слова, превращается в Тело Бога, и насмехались над этим верованием. Но и многие христиане не могли понять, как это вообще возможно, и сомневались в том, что, вкушая хлеб, они приобщаются к своему Господу[971]. Да и среди богословов споры о том, как именно следует понимать слова, что хлеб и вино – это Тело и Кровь Христа, продолжались в течение многих столетий.

В 1215 г. на IV Латеранском соборе был принят догмат, который предписал всем католикам верить в следующее: во время мессы хлеб и вино реально пресуществляются в Тело и Кровь Спасителя. За внешним обликом (figurae) Даров, который остается прежним, скрывается невидимая Божественная субстанция. Однако внутри этой идейной рамки оставалось множество разногласий. Так, богословы-францисканцы мыслили евхаристию как знак (sacramentum) преображенного Тела Христа. А это значило, что спасительный эффект причастия был доступен только тем, кто понимает, что этот знак означает, и действительно верует в таинство. Без знания и веры вкушение Святых Даров, по словам английского францисканца Александра Гэльского (ум. 1245 г.), превращается в обычную трапезу, доступную животным и неверным. Что будет, если мышь проберется в ризницу и там съест освященную гостию, лежавшую в дарохранительнице? Ничего. Для нее это будет просто кусок хлеба – так же как и для иудеев, мусульман или язычников[972].

Чем бóльшую роль культ Тела Христова играл в католическом благочестии, тем сильнее был страх перед возможным осквернением гостии. Еретиков и иноверцев, прежде всего иудеев, подозревали в том, что они стремятся похитить гостию, чтобы через нее вновь подвергнуть Христа истязаниям. Однако, помимо внешней угрозы, существовала и внутренняя. Церковь учила, что не всякий христианин и не во всякий момент достоин принять причастие. Для этого требуются предварительная исповедь и покаяние в грехах.

Еще в XII в. Гонорий Августодунский в трактате «Светильник» (Elucidarium) объяснял, что для тех людей, которые причащаются без должной подготовки и относятся к евхаристическим дарам как к обычному вину и хлебу, они превращаются в «яд драконов и гибельную отраву аспидов» (Втор. 32: 33)[973]. А Петр Едок утверждал, что достойного причащение ведет к спасению, а недостойного – к погибели[974]. Немецкий мистик Генрих Сузо (ок. 1295–1366 гг.) в «Книге вечной премудрости» вложил в уста Спасителя слова о том, что для «хорошо подготовленных людей Я – хлеб жизни, для плохо подготовленных – хлеб черствый, а для неподготовленных – несчастье жизни на земле, падение смертельное, вечное проклятие». Далее он объяснял, что «хорошо подготовленные – это просветленные, плохо подготовленные – это грешники, которые волей и делом своим закоснели в смертных грехах»[975].