Стеклянные пчелы - Эрнст Юнгер

О политике я почти не думал. Мне казалось, что мы все, вслед за Лоренцом, выпрыгнули из окна. Рано или поздно все бы там были. Мы просто на время, так сказать, зависли в воздухе. Я уже упоминал, что мои друзья вознеслись на высокие должности в политике и в армии. Моя же карьера была скромна. Я тащился в хвосте и иногда где-то как-то соучаствовал. Не важно где, и не важно как, результат всегда был один и тот же.

Бывает так, что наше мировоззрение нам только вредит. Кто слишком пристально наблюдает за кухней, рискует испортить себе аппетит. Что у нас было все неоднозначно, а у противника – не все так черно, как нам внушали, – об этом не было толку ни знать, ни говорить. На меня косо смотрели и свои, и чужие, и карьера по партийной линии была для меня закрыта.

Я был вечно сомневающийся отщепенец, неблагонадежный для товарищей по партии, слабый и уязвимый. Прибавьте к этому мою вечную симпатию к побежденным и вообще собственное отдельное мнение по любому поводу. От такого ведь чего угодно можно ждать, того гляди выкинет какой-нибудь фортель. Я вернусь к этому в связи со Шпихернскими высотами[13].

Скрыть такие черты характера и слабости невозможно, и из-за них я, вопреки любым моим достижениям, так никуда и не продвинулся. Меня неизменно упрекали в софизме, двуличии, нерешительности. В любом ведомстве, в любом собрании найдутся интеллигентные натуры, к которым относятся настороженно. После астурийского похода в моем личном деле торчала пометка: «Единоличник-отщепенец с пораженческими склонностями».

Как раз в это время я простился с партийной карьерой и стал специалистом, что вполне отвечало моим склонностям и немного помогло продвижению. Но тут обнаружилось новое препятствие: я мог благотворно повлиять на пару сотен человек, но не на тысячу и больше. Поначалу меня это удивило, я слышал мнение, что если уж ты умеешь влиять на людей, то их количество не имеет значения. Но ко мне это не относилось, и мне потребовалось много лет, чтобы это осознать. Я умел властвовать аудиторией в две сотни учеников, завораживая их авторитетом и личной симпатией, но более обширные массы были мне неподвластны. В таких случаях как раз и играет роль четко сформулированное суждение о своей эпохе. Не в том дело, чтобы это суждение было правильным, оно должно быть четким. Такое было у Монтерона, поэтому как руководитель военной школы он был абсолютно на своем месте. А у меня такого не было. Я глядел на мир глазами человека, который собирается выпрыгнуть из окна. Для партийной работы и обычного стабильного существования я был слишком интеллигентен, и никаких стабильных оценок и мнений у меня не было. Стабильность – это вообще нечто такое таинственное, во имя чего приходится формулировать много великих слов. Она похожа на доспехи, которые защищают таких вот интеллигентов, вроде меня. Извиняет меня, пожалуй, лишь то, что я даже и не пытался симулировать никакой стабильности.

Что же касается начальника штаба в Астурии, то он, ни секунды не сомневаясь, заклеймил мое досье резолюцией «К руководящей работе не пригоден». Звали его Лесснер, из нового поколения, вот у него-то были изумительно стабильные убеждения и суждения на любой случай жизни. Удивительная способность, которая нынче все больше вызывает восхищение, которую почти обожествляют.

Вот так и получилось, что добился я немногого. Прожил эти годы, меняя одну трибуну за другой, не менялись только мои склонности. Мы сами последними замечаем, что застряли на одном месте. Кто-то со стороны должен нам об этом сообщить. Прежние ученики выбиваются в начальство, а тебе это не прибавляет никакого уважения, наоборот, тебя уважают все меньше, особенно когда начинаешь стареть. Твои возраст и положение все больше противоречат друг другу, это замечают сначала все вокруг, и последним узнаешь об этом ты сам. И настает время уйти в отставку.

Помощь часто приходит откуда не ждешь, от тех, кто кажется еще слабее тебя. У меня так было с Терезой, когда мы познакомились и поженились. Мое пораженчество достигло тогда самого расцвета, решительно разрослось и привело к тому, что любая борьба за власть сделалась мне отвратительна. Жизнь моя казалась мне бессмысленной и ничтожной, пустой тратой времени, чередой потерянных лет. Хотелось забыть всю ее разом. Вот тогда-то для меня стало откровением, что один-единственный человек способен обнаружить в себе такие сокровенные глубины, черпать оттуда такие силы и питать другого человека такими богатствами, какими не мог бы нас одарить ни Цезарь, ни Александр Македонский. Там в глубине, внутри и есть наше королевство, наша монархия, наша лучшая республика. Там наш сад, наше счастье.

Я почувствовал, как возвращается ко мне вкус к простым, естественным вещам, к удовольствиям, которые всегда возможны. Может ли быть, чтобы именно теперь вернулось прошлое, как волна подхватывает и засасывает пловца, который почти добрался, наконец, до заслуженного своего острова? Почему это должно происходить в такой уродливой, сомнительной форме? Не расплата ли это за мою интеллигентность, впустую растраченную за прошлые бурные годы? Или я просто стал резче и яснее видеть?

Меня это до крайности удручало, особенно пока я смотрел на долину с ручьем и на крестьянина с его бороздой. Вспаханная полоса все увеличивалась. Этот пахарь, ей-богу, может похвастаться лучшими результатами, чем я.

Воспоминания приходят в голову сумбурно. Это уже мы приводим их в порядок, выстраиваем взаимосвязь, даем оценку. Мы распределяем и раскладываем их одно за другим, одно рядом с другим. Тогда они начинают светиться, как метеориты на небосводе – места, имена, нечто аморфное. Мертвые среди живых, сны среди реальности. Что это за знаки и куда мы бредем сквозь ночь? Я видел благородное лицо Лоренца, который выпрыгивает из окна. Это ли наша всеобщая судьба, наша реальность? Неужели все там будем? Были времена, когда жизнь казалась лишь подготовкой к чему-то великому. Может быть, те времена были более осмысленны, нежели наше. Но времена ведь не выбирают.

Меня напугал шорох. Кто-то вошел. Я вскочил и обнаружил перед собой пожилого господина, который не сводил с меня глаз. Должно быть, он вышел из кабинета, теперь дверь туда была открыта. Я увидел угол большого письменного стола, который, несмотря на полуденное солнце, освещала лампа. На столе лежали исписанные бумаги, печатные листы и открытые книги.

Незнакомец был стар и мелок, но как только я это обнаружил, я осознал, что эти характеристики ничего о нем не говорят. Так ли уж он мне незнаком? Так ли мал? Немолод, это точно, давно на свете живет, уже седой под зеленой панамой, надетой для защиты глаз. У него лицо человека, много повидавшего на своем веку. Такие лица у великих актеров, которые превратились уже в символ эпохи. Но если судьба зачастую меняет лишь оболочку человека, то здесь она потрудилась над самым ядром. Передо мной был не актер.