Стеклянные пчелы - Эрнст Юнгер

Возраст не имеет значения, если дух не стареет. Этот старик даст еще фору любому юнцу, если решит сыграть в рискованную игру, физически, морально, духовно, и выиграет, ибо обладает властью, мудростью, врожденным достоинством и нажитой хитростью. Какой у него зверь на гербе? Лиса, лев, крупная хищная птица? Мне представилась какая-то химера, вроде той, что украшает наши готические соборы и коварно улыбается сверху.

И стар, и не стар, и малорослый, и как будто нет. В этом существе все смешивается и растворяется. Мне доводилось в жизни встречать людей, которые способны влиять на самые глубинные механизмы нашей натуры, где-то уже рядом с невидимой осью. Имена некоторых из них можно прочесть в любой газете, других никто не знает, они могут быть добрыми или злыми, при деле или бездельники. Их объединяет что-то притягательное, и это ощущают пусть и не все, но многие, и простые натуры скорее, чем сложные. Мы чувствуем что-то вроде: «Вот он» или «Этот может», либо мы ощущаем приближение чего-то ужасного.

Примерно так же было и у меня с Дзаппарони: я почувствовал, что «У него есть формула!» или «Это посвященный самой высшей степени». Избитая фраза «Знание – сила» обрела новый, телесный и опасный смысл.

Особенной силой обладали его глаза. У них был королевский взгляд: широко распахнутые, так что выпуклые белки виднелись сверху и снизу радужной оболочки. Впечатление немного искусственное, как будто глаза приобрели это качество в результате операции. К этому прибавилась еще и эта южная неподвижность взгляда. Это были глаза большого синего попугая, который прожил на свете сто лет. Это не синева неба, не синева моря, не синева камня – это была синтетическая синева, которую где-то очень далеко изобрел мастер, попытавшийся превзойти саму природу. Такой синевой сверкают края первозданного мира, пролетая сквозь пустоту. Иногда оперенье попугая вспыхивало резким красным цветом, немыслимым желтым.

Глаза этого синего попугая отливали янтарем, особенно когда он смотрел на свет, это был янтарь с древними вкраплениями, переливавшийся на свету в желтый, а в тени – в красно-коричневый тон. Такие глаза улавливают великое в каждой империи, когда это великое еще в зачатке, когда еще сливаются суша и море, и над ними фаллически выступают первобытные скалы. Взгляд был холоден и жесток, не тронутый никакой любовью, как желтый карнеол. Только в тени эти глаза темнели и становились как будто бархатные. И подергивались пленкой. И клюв этого попугая был жесток и остер, хотя он столетиями колол твердые, как алмазы, орехи. У такого не бывает неразрешимых проблем. Глаза и проблемы – они были как замок и ключ предназначены друг для друга. Взгляд резал на части, как лезвие из упругой стали. Он коротко препарировал мое нутро. И тогда все снова встало на свои места.

Я полагал, что монополия Дзаппарони основывалась на талантливой эксплуатации гениальных изобретений, однако одного взгляда хватило, чтобы понять, что здесь нечто большее, чем просто коммерческое дарование, которое из самого небытия способно извлечь выгоду. Здесь не только Меркурий и не только Плутон. Тут еще и Юпитер, и Уран, и Нептун – могущественная собралась компания. Этот маленький старичок, пожалуй, сам может изобрести любого изобретателя, когда и где только ему понадобится.

Лишь потом я понял, что с самого начала уже знал, кто передо мной. Это было тем более удивительно, что великий Дзаппарони, каким его знал каждый ребенок, не имел ни малейшего сходства с тем, кого я встретил в библиотеке. Его образ, созданный фильмами, скорее походил на моего миролюбивого дедушку, на Санта Клауса, у которого избушка в заснеженных лесах, на которого трудятся гномы и у которого одна забота – радовать больших и маленьких. «Год за годом снова…» – с этой рождественской мелодии начинался каждый новый сериал от Дзаппарони, с таким нетерпением ожидаемый в октябре каждого следующего года, сериал, с которым не сравнится никакая книга сказок или сборник футуристической фантастики.

Может быть, у Дзаппарони служил специальный человек, которому поручалось представлять эту ипостась, может быть, актер с внешностью рождественского деда, а может, и вовсе робот. Вероятно, существует несколько схем, несколько проекций одного «Я». Старинная мечта человечества, опровергающая высказывание «Не могу же я разделиться!». Дзаппарони не только смог, судя по всему, но и придумал, как с помощью этого деления выгодно расширить и увеличить свое личное присутствие. С тех пор как разные части нашего существа, как то: голос и внешность, снова и снова воспроизводятся с помощью механизмов, мы научились получать удовольствие от известных преимуществ античных рабов, безо всяких для себя убытков. И если кто и сумел за это ухватиться, то это был Дзаппарони, знаток и изобретатель автоматов, в том числе для игры, удовольствия, роскоши. Одна из его выполненных на заказ ипостасей, его благородных копий, с убедительным голосом и добрыми глазами, которыми одарила его природа, парадным маршем проходила в еженедельных показах по киноэкранам, другая в это время держала речь где-нибудь в Сиднее, а сам мастер-оригинал между тем медитировал уединенно в своем кабинете.

Не по себе было от этой многоликости. Она казалась оптическим обманом, вызывала сомнение в подлинности. Кто поручиться, что сейчас передо мной настоящий Дзаппарони? Но это должен быть он, а добрый дедушка – один из его заместителей. Голос, кстати, был приятный.

– Ротмистр Рихард, – заговорил он, – господин Твиннингс рекомендовал мне вас. Я ценю его рекомендации. Он полагает, что вы одержимы мыслью посвятить себя мирному труду, в чем он сам уже давно преуспел. Впрочем, никогда не поздно.

С этими словами он вышел на террасу и пригласил меня сесть. Я последовал за ним, испуганный, словно на приеме у зубного врача, который сразу же задевает за больной нерв и попадает в самый очаг воспаления. Знакомство начиналось как-то не слишком удачно.

Я в его глазах был, конечно, черт знает кем, в своих собственных, впрочем, тоже. То, что он только что благосклонно уверил меня в своем ко мне неуважении, не должно было меня обидеть, мне ли в моем положении строить из себя тонкую ранимую натуру.

Презрительно намекнув на мою профессию, он разбередил мне старую, незаживающую рану. Разумеется, мое прежнее ремесло для возвышенных изобретателей и конструкторов немногим лучше конокрадства, они и руки-то мне не подадут. Даже Твиннигсу я не товарищ.

Человек вроде Дзаппарони привык говорить все, что думает, не заботясь о последствиях. Осторожничать приходилось только с прессой, которая восхваляла его на первых полосах газет, в рекламе и фельетонах, однако он все равно уже превратился в символ времени, похвалы прессы щедро оплачивались заказчиком и поглощались публикой, что не наносило урона ни престижу журналистов, ни их морали, все оставались совершенно довольны.

Дзаппарони считался парадной лошадью технического оптимизма, охватившего ведущие умы современности. Техника у Дзаппарони превратилась в сплошное удовольствие, кажется, сбылась извечная мечта волшебников изменить мир одной только силой мысли. Влиянию Дзаппарони, его образа и этим толпам восторженных детей позавидовал бы любой президент.