Стеклянные пчелы - Эрнст Юнгер

Я тогда начал заниматься историей. Я с любопытством стал исследовать, случалось ли уже такое прежде. Среди фигур прошлого меня увлек младший Катон, которому побежденные нравились больше победителей. Вот и мне в моей картине мира поверженные казались проникновеннее и правдивее, а скорбь – истинным способом восприятия – Гектор и Ганнибал, индейцы и буры, Монтесума и Максимилиан Мексиканский. Конечно, в этом и заключается одна из причин моей неудачи. Несчастье заразительно.

По мере того как товарищи мои успокаивались и становились все влиятельнее, они старались привлечь и меня. У них было очень четкое представление о том, кто на что способен. На мой счет полагали, что я – недурной педагог. И это правда. У меня было конкурентное преимущество: я был специалист в своем деле. Хотя и здесь не все так однозначно, это я намекаю, насколько я заслужил такой титул, а насколько нет.

Без сомнения, у меня был природный инструкторский талант – я умел преподать молодым какую-нибудь материю, которую они сперва изучали, а потом овладевали ею до степени мастерства. Конный выезд, конкур, выучка лошадей на местности, устройство танков в деталях и их функционал, наука вождения и артиллерийского огня, поведение под обстрелом и в любом другом опасном пространстве – все это я с легкостью мог преподавать в теории и на практике. Я уже упоминал, что по технической части мы были подкованы почти идеально. Если я ввязывался в историю с каким-нибудь новым изобретением, то точно с прибылью, уж будьте уверены. Меня даже назначили в танковую инспекцию. Мы ездили по оружейным фабрикам и торговались с инженерами за их изобретения.

Сказать по правде, эти изобретения от раза к разу становились все омерзительней. Ничего не поделать: во мне неистребима была примитивная система ценностей старого кавалериста. Сами понимаете, в прежние времена конный был в большом преимуществе перед пешим. Кроме того, у всадника была другая сфера применения. Это сравнимо с изобретением пороха, о чем с полным основанием сожалел Ариосто[9]. Наступил конец великолепным армиям, какими предводительствовал еще Карл Смелый. Еще проводились дни кавалерии, и я нахожу вполне справедливым, что пехота еще пыталась заявить о себе, пока ей не преподали урок. Но потом кавалерия умерла.

Старых кентавров победили новые титаны. И я видел одного такого победителя совсем рядом, когда истекал кровью в траве. Он выбил меня из седла. Маленький, плюгавенький паренек, худосочный житель пригорода, какой-нибудь кузнец из Шеффилда или ткач из Манчестера. Он сидел на корточках за кучей грязи, один глаз прищурил, а другим наблюдал за тем лихом, что он наворотил. Он ткал свой гадкий платок в серых и красных тонах. Это был новый Полифем, или, скорее, один из его слуг, мальчишек на побегушках, с железным протезом перед одноглазым лицом. Так вот как теперь выглядит армия. Красота осталась в прошлом.

Вспоминается мне Виттгреве, один из моих первых педагогов. У него я учился основам верховой езды, еще до Монтерона. Виттгреве объезжал ремонтный[10] молодняк. Ни один конный турнир немыслим был без Виттгреве. У него ноги были как из железа, он держал поводья одной рукой, и лошади слушались его, как шелковые. Даже самые трудные особи, самые необъезженные горячие головы признавали в нем господина. Под его наблюдением я выполнял мои первые маневры. Я любил по вечерам прийти в конюшню, куда ставили на ночь лошадей и где обитал мастер, мне там было привольно, даже после долгого дня в седле, с раннего утра до «Эскадрон, вольно!».

В конюшнях было уютно. Лошади стояли по колено в соломе, стебельки щекотали им животы. У Виттгреве можно было встретить двух-трех старых товарищей-кавалеристов. Я научился, как ухаживать за лошадью после долгой скачки, насыпать ей соломы, растереть, чтобы не мерзла, как взнуздать, как напоить, посыпав воду мелкими отрубями, чтобы не пила слишком поспешно, беречь и заботиться, пока лошадь не положит тебе голову на плечо и не станет дышать тебе в ухо горячими ноздрями. Я изучил эту конюшенную мистерию, научился дежурить в конюшнях, на крестьянском дворе, выучился пить бренди, курить полудлинные трубки с разрисованными головками, играть в карты и многое другое, что следует уметь настоящему гусару. Где только не показывался Виттгреве в расстегнутом мундире, как только шаркал своей разбитной кавалерийской походкой через двор, откуда ни возьмись являлись девушки – блондинки, брюнетки, шатенки – в высоких сапогах с острыми носами, в платочках и без, из Померании и Силезии, из Польши и Латвии. Он считал, что это само собой разумеется, и ничего для этого специально не делал. Девушек тянуло к нему, как кошек на валерьянку. Они приходили в конюшню, когда крестьяне-хозяева уходили спать. Тут устраивали добрую попойку, резали сосиски, играли в шарады и в фанты, короче говоря, Виттгреве был уместен в любом седле. А пел-то как.

Кстати, мои первые маневры стали последними для него: он вышел в отставку осенью и получил где-то новую должность. Однажды я его встретил, когда ехал в Трептов на трамвае. Я купил билет и не поверил своим глазам: я узнал кондуктора, это был Виттгреве. Теперь он носил жесткую зеленую фуражку, похожую на оружейный патрон, и кожаную сумку, продавал билеты за десять пфеннигов, звонил каждые три минуты, дергая за ремень, и выкрикивал остановки. Я был потрясен. Как будто дикого вольного зверя заперли в клетку и обучили двум-трем убогим трюкам. И это великолепный Виттгреве!

Он меня тоже узнал. Поздоровался без особой радости, как будто не хотел вспоминать о пошлых временах. Я изумился еще больше, когда заметил, что он вспоминает о наших кавалерийских днях как о чем-то ничтожном и нестоящем, а нынешнее его положение в этом вот вагоне считает значительным продвижением по службе.

Я даже пришел к нему в гости, хотя ему это было не очень-то и нужно. Молодые люди не любят расставаться со своими идеалами. А Виттгреве был идеальным кавалеристом, хрестоматийным. Горячая кровь, темперамент, презрение к опасности, мгновенное преодоление препятствий, настоящий сангвиник. Прибавьте к этому легкомыслие, которого хватало даже Монтерону, хотя от нас он это скрывал.

В квартире Виттгреве было еще печальней. Он жил в берлинском Штралау, в самом его сердце. Он привел меня в комнату, где стоял ореховый буфет, увенчанный хрустальным блюдом. Виттгреве успел жениться. Я тогда в первый раз узнал, что как раз тем, кто в течение долгих лет был всеобщим любимцем, в итоге достаются самые непривлекательные женщины.

Особенно меня поразило, что во всей квартире не было ни намека на лошадей, ни рисунка, ни фотографии, ни единого приза, которые хозяин без счета собирал на конных турнирах. От старого «вино, женщины, песни» осталось лишь то, что Виттгреве пел в мужском хоровом обществе в Штралау. Этим его певческие амбиции исчерпывались.

А его надежды? Он хотел стать контролером, может, даже инспектором, жена ожидала небольшого наследства, так что его даже могли выбрать председателем профсоюза. Худая женщина молча составила нам компанию, пока мы пили светлое пиво, и я ушел от него с чувством, что явился не в добрый час. Надо было пригласить его весной, в пору цветения фруктовых деревьев, выпить где-нибудь в Вердере или на скачки в Хоппегартене. Где-то в глубине души он ведь должен был еще оставаться кавалеристом, не могло же это исчезнуть совсем без следа. Могу себе представить, как Виттгреве по ночам во сне снова мчится верхом по полям и деревням мимо высоких колодцев, чтобы вечером уютно устроиться в теплой квартирке.