Стеклянные пчелы - Эрнст Юнгер

Все, что непрерывно изобреталось, строилось и представлялось в сериалах, очень облегчало жизнь. Считалось хорошим тоном не обсуждать, какой вред при этом наносили эти сериалы. Но совсем молчать о таком не получается. В кризисные времена особенно очевидно, что все эти лилипутороботы и роскошные аппараты не только украшают жизнь, но еще ее укорачивают, почти не меняя своей конструкции. Просто у каждого из них имеется своя темная сторона.

В целом же заводы Дзаппарони походили на храм двуликого бога Януса с двумя воротами – радужно-пестрыми и черными, и как только небо затягивалось тучами, из темных ворот выбрасывало струю хитроумных орудий убийства совершенно отвратительного вида. Черные ворота были табу, как если бы их вовсе не существовало. Но из конструкторских бюро все-таки просачивались тревожные слухи, и недаром завод моделей находился внутри самого запретного периметра.

Не собираюсь делать доклад на одну из больных тем «Почему случается то, что случаться не должно?». Случилось и случилось, что ж теперь. Меня мучает другой вопрос, он всегда меня занимал и теперь, после этого унизительного приветствия, снова мне вспомнился. А именно: почему эти призраки, которые так страшно и непредсказуемо меняют и разрушают нашу жизнь, не могут удовольствоваться тем, что выпускают на волю какие-то чудовищные силы и властвуют над ними, почему им всегда мало славы, власти, богатства, сколько ни дай, им все мало, почему? Зачем надо еще любой ценой при жизни стать святым?

Когда Дзаппарони задается перед бывшим кавалеристом и учит его жить, это так же абсурдно, как если бы акула учинила суд над собственными зубами, своим главным достоинством. Кавалеристы существовали тысячелетиями, и мир выживал после каждого очередного Чингисхана и прочих господ, которые приходили и уходили, как прилив и отлив. Но с тех пор, как завелись святые вроде Дзаппарони, планета в опасности. Тишина лесов, глубина озер, даже сам воздух в опасности.

Если знание – сила, то следует прежде всего выяснить, что означает это знание. Дзаппарони об этом подумал, по глазам видно, он посвященный, он ведает. И о развитии подумал, и о техническом прогрессе. Все по глазам видно. Так смотрит химера с соборной башни поверх серых городских крыш. Он в своем ярко-синем оперении населял еще первобытный лес. И теперь этот его нематериальный цвет рассеянно мерцал и в нашем времени. Его план, его честолюбие нацелены на самое великое, а вовсе не на удовлетворение масс, постоянно вожделеющих власти и роскоши.

Этот глаз видит первозданную сущность вещей. Узнает ли он переломные минуты в истории мира, распознает ли истину под обманным покровом Майи[14] с его бесконечной чередой образов и наваждений, которые, как капли воды, падают обратно в чашу фонтана? Тоскует ли о великих лесах Конго, где рождаются новые расы людей? Может быть, мастер после бесстрашного путешествия в высшие миры вернется в этот лес. Мрачные историки станут строить гипотезы и теории об этом человеке, как мы об империи Монтесумы.

Я был бы рад поговорить с ним об этом. Всех нас занимает одна мысль: есть ли еще надежда? Великий физик всегда метафизик. У него высшее представление о своем знании и о своей миссии. Хотелось бы мне об этом узнать. Это было бы даже более ценно, чем разговор о предмете, ради которого я сюда явился.

Но великий человек и не подумал приглашать меня к себе в кабинет, он принял меня, как верховный брахман, который раздает милостыню у входа в храм богини Кали. Он приветствовал меня пошлой банальностью, какую можно услышать на каждом углу.

На секунду я забыл, что пришел сюда в поисках работы, но только на мгновение. Если что и могло возвысить меня из моей низкой доли, то это одно слово о смысле нашего мира из уст авгура или краткое указание шефа.

Великое дело – узнать от всезнающего, в чьи же игры мы впутаны, ради чего приносим жертвы? Пусть даже ответ будет жесток, все равно это счастье – вырваться за пределы тупого пошлого круга жизни и познать свою миссию.

Но вопросы здесь задаю не я, а вовсе наоборот. Приветствие обдало меня, как холодной водой. Я приготовился было защищаться, но это было бы нелепо, так что произнес только:

– Вы очень добры, что лично приняли меня, ваше сиятельство.

Этот титул ему подходил, как и многие другие. Я навел справки у Твиннингса.

– Зовите меня просто по имени, как делают все сотрудники на наших заводах.

Он сказал не «на моих заводах» и не «мои сотрудники». Мы сели на садовые стулья с видом на поляну. Дзаппарони закинул ногу на ногу и с улыбкой стал меня рассматривать. Он был в домашних туфлях из сафьяна и казался просто обычным домоседом. Он походил теперь, скорее, на художника, успешного романиста или великого композитора, которого давно не заботит ничто материальное, его творчество обеспечит его до конца его дней.

Вдалеке жужжал завод. Ну вот, сейчас начнет выспрашивать. Я подготовился, но чувствовал себя неуверенно, неловко, не то, что в прежние времена. Я даже не знал толком, зачем я тут нужен. Кроме того, собеседования со временем тоже стали проводить по-новому. И если в такой беседе и не удастся выяснить в полной мере, что человек собой представляет, уж точно станет ясно, чего он собой не представляет, но пытается строить. Поэтому всегда лучше просто отвечать, как на духу.

– Вы как раз вовремя, – заговорил хозяин, – вы сможете объяснить мне кое-какие детали, о которых я только что прочитал. – Он кивнул в сторону кабинета. – Я начал читать мемуары Филлмора, с которым вы, я полагаю, знакомы. Вы, судя по всему, ровесники.

Это замечание попало в цель лучше, чем даже предполагал Дзаппарони, хотя он, может быть, и это просчитал. Филлмор был один из наших маршалов. Я хорошо его знал. Вместе учились у Монтерона. Филлмор служил в пархимском драгунском полку и, как Твиннингс, знаменит был своими англосаксонскими манерами. Оба были родом из Мекленбурга. В этой земле придерживаются английских образцов, и многие уроженцы Мекленбурга обладают лондонским шиком.

Филлмор был того же пошиба, что и Лесснер, но в итоге перещеголял и Лесснера. Типичный лидер, всегда первый, уже тогда было ясно, что его ждет блестящая карьера. Монтерон его не жаловал, но никто не стал бы спорить, что Филлмор – это голова, это ас. Друзей у него вообще не было. От него исходил холод, так ему было удобно. Этим он отличался от душевного Лоренца или от бонвивана Твиннингса, с которыми как раз все стремились дружить. Соответственно, Лоренц остался в полку, Твиннингс пошел в адъютанты, а Филлмор – в штаб командования.

Начинали мы вместе. Филлмор – вечный триумфатор, я – сплошной неудачник. Нас часто сравнивали, и я об этом много думал. Чем объяснить это спокойное, целенаправленное, уверенное восхождение, для которого даже катастрофы служили ступеньками? Может быть, его уникальной памятью! Ему никогда не приходилось ничего учить, он усваивал информацию с одного раза. Она просто запечатлевалась у него в памяти. Стоило кому-нибудь один раз неспешно прочитать ему стихотворение, и он мог тут же повторить его без единой ошибки. Никто больше не усваивал с такой легкостью, играючи иностранные языки. Запомнив тысячу новых слов, он уже читал иностранные книги и газеты, одновременно расширяя свои знания в политике и истории. Он, скорее, проникал в сам дух языка, нежели прорабатывал новый материал. То же самое касалось математики. Он умел перемножать в уме многозначные числа.