Родники рождаются в горах - Фазу Гамзатовна Алиева

гостями закрывались ворота, он возвращался к Зулхижат и ее сыну.

«Потом все всем расскажу. Пусть только она выздоровеет!» — думал он.

Утром Жамалудин увидел, что Зулхижат пожелтела, как лимон, на лбу выступили крупные капли пота.

Он хотел положить руку женщине на лоб, но не решился. Вынул из кармана платок, вытер пот, чаем смочил ее потрескавшиеся губы. Она застонала, Жамалудин увидел кровь в уголках ее рта. Жамалудин понял, что откладывать больше нельзя, сам он спасти эту женщину не может. Он решил идти за врачом: «Скажу, что моя жена, главное, чтобы осталась жива. А разговоры? Пусть болтают, что хотят…»

Зулхижат поманила его рукой:

— Я вижу, ты настоящий горец, — вымолвила она с трудом, — силы покидают меня. Я бы спокойно умерла, если бы знала, что ты спасешь от позора мою семью: отца и братьев… Чтобы они жили без черного пятна. Спрячь, когда я умру, меня в сугробе. Пусть все думают, что я замерзла. Не бросай моего сына. Пусть у тебя… всегда найдется… кусок хлеба найдется для него. Умру… Сбегай в Горчок… Скажи, что нашел меня в сугробе.

— Какой подлец довел тебя до этого? — возмутился Жамалудин.

— Отец моего сына — самый лучший человек на земле. Война, во всем война виновата!

— Ты не умрешь! Твоя жизнь нужна сыну! — сказал Жамалудин, хотя было ясно: женщина доживает последние минуты на земле. «Она не думает о себе, о своей болезни, о том, что еще так молода. Ее волнует честь тех, кто остается! Они-то увидят свет солнца, сияние весны, а ты, что увидишь ты в сырой могиле, бедняжка?!»

Жамалудин отвернулся, вытер глаза.

Зулхижат подняла будто свинцом налитые веки, бледной рукой поискала что-то за пазухой, с трудом вытащила бухчу[45].

— Вот его карточка. Он прислал с фронта… И мое письмо, я не знала, куда его отправить…

…Зулхижат умерла вечером, когда из ущелья поднимались сизые сумерки. Прижимая к груди спящего мальчика, Жамалудин плакал как ребенок. Сердце его так не болело, даже когда погибали на фронте его лучшие друзья. Те гибли в бою, а почему прервалась жизнь этой молодой, красивой женщины? «Что же делать? Надо хранить тайну. Поступить с ней так, как она завещала».

Жамалудин осмотрелся. У стола стоял одинокий стул. Жамалудин ударом ноги разбил его в щепы, бросил в очаг. Без шапки, в одной гимнастерке сбегал с двумя кувшинами к колодцу. Согрел воду, постирал белье Зулхижат, высушил у огня, надел на нее все снова. Покормил, перепеленал ребенка, положил на постель.

Ночь спустилась на горы. Жамалудин завернул Зулхижат в одеяло и вышел из дома. Долго он нес женщину по нетронутому снегу. Отойдя достаточно далеко от аула, спрятал то, что осталось от Зулхижат в сугробе. Подождал, пока снежная буря замела следы.

Жамалудин несколько часов пробирался по снегу в Горчок. Постучался в первые же ворота:

— Там в сугробе замерзшая девушка. Не из вашего ли она аула?

— Это Зулхижат! — крикнула женщина, открывая ворота. — Вот уже два дня весь аул ищет ее у реки. Думают, что она попала в прорубь!

На веранду выскочила старуха:

— Самая хорошая девушка была в ауле, сглазили ее. Я же вам говорила, жизнь благоухающего цветка — недолгая! Мало прожила Зулхижат на этом свете. Аллах призвал ее в рай. Быстро беги, скажи матери, чтобы пошли раскопали.

Женщина, открывшая Жамалудину ворота, возражала:

— Именем аллаха клянусь, с этой черной вестью не пойду к ним! Только сегодня вернулся из армии старший брат Зулхижат. И надо же было с ней этому случиться!

— Родные сами догадываются, что нет ее на этом свете. Не заставляй их еще искать ее… Торопись!

И вскоре из Горчока с зажженными фонарями в руках гурьбою вышли люди.

«Теперь они правды о ней не узнают».

Жамалудин торопился домой. Он теперь думал только о ребенке. Ему казалось, что ребенок упал на пол и замерз. Не закрыв ворота, вихрем ворвался в дом. Мальчик спал, он заплакал, когда Жамалудин склонился над ним.

В беспомощном крике Жамалудину чудилось слова: «Помоги мне! Я остался без матери. Я хочу жить! Я хочу жить!»

Жамалудин взял ребенка на руки, нежно прижал к себе. И вдруг, будто в его груди растаял лед, наслаивающийся там годами, взошла зеленая трава. Дыхание мальчика заставило забыть все тяжелые думы.

Жамалудин запел песню, которую мать пела у колыбели младшего брата:

Самый маленький мальчик

Самый ценный мой клад,

Шелковистее шерсти

Самых белых ягнят.

Я хочу, чтобы сильным

Подрастал ты, сынок.

Чтобы складным ты был

С головы и до ног!

Подрастешь — твои руки

Будут тверды, как медь.

Ты добро не станешь

Для людей жалеть.

Подрастешь ты и будешь

И умен и хорош,

Ты всю землю обскачешь

И пешком обойдешь.

Ты, сынок, побываешь

И у туч на груди,

Где пред тем, как пролиться,

Притаились дожди.

Пусть твои взор соколиный

Будет зорок и смел,

Как недельный ягненок,

Ты и мягок и бел!

Еще утром Жамалудин втащил колыбель, найдя ее в нижней комнате.

«В этой колыбели качали меня и моих братьев. Мать мечтала положить в нее моих сыновей. Ребенку в колыбели кажется, что он спит на крыше вселенной. Материнская грудь, склонившаяся над колыбелью, заменяет ему небо, а соски груди — солнце. Струи молока подобны солнечным лучам». Жамалудин вздохнул: «Я укачаю его в колыбели, он будет спать, как на крыше вселенной, но солнца — материнской груди не будет у моего сиротки!» Он покормил мальчика кашей из толокна, положил на нары.

Жамалудин хорошо вымыл колыбель. Во дворе вытряс матрац. Перед очагом разрезал его, чтобы получились подушки для ребенка.

Рассветало, колыбель была готова.

Ханича вошла в оставшиеся открытыми ворота за сеном для коровы и с удивлением услышала, что Жамалудин поет:

Льву пожал он лапу

В лесу, в лесу.

Он рукою вытер

Тигру слезу.

Одолеет гору

Одним прыжком,

На скале построит

Любимый дом.

«Вуя, от своих несчастий он совсем спятил! — решила Ханича. — Говорит, что плохо себя чувствует! Выпроваживает гостей. Оказывается, все это неспроста. Он потерял рассудок».

Пряча тревогу в сердце, Ханича поднялась по ступенькам, осторожно заглянула в окно. Теперь она решила, что у нее самой помутилось в голове. Жамалудин, склонившись над колыбелью, укладывал туда ребенка.

Ханича распахнула дверь и ворвалась