Родники рождаются в горах - Фазу Гамзатовна Алиева

Жамалудин, не зная, как ее понять, стоял в нерешительности. Ребенок шевельнулся и прикоснулся к его груди теплым, влажным ртом.

«Нет, я не дам этой женщине умереть! Я должен спасти обоих. За эти годы я перевидал столько смертей! Довольно. Почему она и ее сын не должны жить?!»

Жамалудин вынул из мешка полотенце и теплый платок, купленный им в подарок матери на толкучке в Махачкале. Осторожно завернул младенца и вновь нагнулся над женщиной.

— Ты должна жить! Родить ребенка не позор, а счастье!

Женщина, шепча невнятные слова, потеряла сознание.

Постепенно ветер затих, зато буря бушевала в груди Жамалудина. Стоило женщине на миг очнуться, как она начинала просить:

— Сбрось меня со скалы. Сбрось… Если хочешь мне помочь…

Жамалудин, наконец, решился: положил заснувшего младенца на грудь матери, взял обоих в охапку. Прижал к себе тяжелую ношу, вышел в снежную морозную ночь. Идти было скользко. Со лба Жамалудина лил пот, будто он косил траву в знойный июльский полдень под палящими лучами солнца. Он останавливался передохнуть, так и не освобождая рук от тяжести. Жамалудин боялся простудить женщину, боялся, что погибнет ребенок. Если младенец замолкал, с ужасом думал: «Неужели умер?» Но стоило прозвучать жалобному детскому крику, повторял про себя: «Жив! Жив!»

Цибилкулцы спали крепким сном, когда усталый, измученный Жамалудин доплелся до аула. Еще издали он слышал привычный лай собак, крики ослов. Дойдя до первого дома, он на миг перевел дыхание, к сердцу прихлынула такая радость, что Жамалудину показалось: все эти годы он спал, видел кошмары и только сейчас проснулся.

И теперь, заново вернувшись к жизни, он с ужасом подумал:

«Иях! Что я делаю? Что скажу домашним? Как объясню, что у меня на руках женщина и ребенок?» Его мысли опять прервал жалобный плач. «Неужели во мне не найдется сил помочь несчастной женщине? Скажу всем, что она — моя жена, а мальчик — мой сын». Это решение успокоило Жамалудина. Идти в гору было нелегко, — тяжело дыша, как конь после скачек, он поднимался по родной улице. Радость и тревога смешались в его сердце. Сколько лет он ждал этого дня! И как странно все обернулось!

Светало. Он увидел заснеженную крышу дома и огромный сугроб у ворот. «Иях! Что, в нашем доме никого нет? Почему на крыше снег?.. Отец и братья не вернулись с войны… И, может быть, больна мать!» Жамалудин, с трудом двигая ногами, вошел во двор. На лестнице, запорошенной снегом, не было следов от подошв.

И вдруг он рассмотрел замок, висевший на дверях. Жамалудин ударил ногой в дверь. Петли вырвались, дверь распахнулась. В комнате было темно и тихо. Жамалудин положил женщину с младенцем на скамью, зажег спичку. У очага валялось старое, знакомое сито, на его дне, обшитом кожей, лежали два кизяка и несколько поленьев. Забыв о женщине и ребенке, Жамалудин побежал в другую комнату и, заглянув туда, позвал:

— Мама, мама!

Никто не ответил, крик как бы ударился о холодные, давно не знающие тепла стены. Несколько мгновений стоял посреди комнаты. Опомнился, услышав кряхтение младенца. Этот звук оживил пустой дом.

Жамалудин подошел к очагу, выгреб мокрую золу, нападавший из дымохода снег. Сбегал в пустой хлев, принес оттуда несколько кизяков. С ужасом убедился, что в коробке нет больше спичек. И вдруг взгляд его упал на нар[42], под которым мать прятала лакомства: сахар, конфеты, сушеные, абрикосы, яблоки. Жамалудин отодвинул доску, сунул руку под нар и вынул оттуда завязанные тесьмою узел из белого с красными крапинками материнского ситцевого платка. Дрожащими руками он развязал тесемку. Увидел пригоршню риса, несколько конфет-подушечек и небольшой, успевший посереть кусок сахара.

— Мать! Что с тобой случилось? Где ты? — почти крикнул Жамалудин, забыв обо всем. — Ты жива? Жива ли? Я знаю, ты жива.

Он пересыпал зернышки риса в руках, и слезы подступали к горлу.

Ребенок громким криком опять напомнил о себе. Жамалудин вздрогнул, положил платок на полку. Увидел там большую глиняную миску, где обычно мать держала иголки, нитки, пуговицы. Нащупал там два кремня, завернутые в вату. «Отцовские», — невольно подумал Жамалудин. Он высек искру, вата вспыхнула. В безжизненном очаге зажглось пламя, освещая стены. Жамалудин удобнее устроил женщину, а сам с ребенком в руках подошел к огню. Мальчик не переставал кричать ни на минуту. «Он голодный, голодный». — Жамалудин, не зная, что делать, вернулся к постели женщины. Тепло очага оживило комнату. Женщина открыла глаза и в полном сознании посмотрела на Жамалудина. Проведя языком по потрескавшимся губам, спросила:

— Кто ты? Где я?

— Я Жамалудин, ты у меня дома. — Увидев смущение на бледном лице своей неожиданной гостьи, он ласково добавил: — Ты не бойся, я видел много бед и горя. Я тебя в обиду не дам.

Слезы потоком полились из ее глаз.

— С этим позором жить?!

— Ты ни о чем не вспоминай, — сказал еще мало что понимавший Жамалудин. — Покорми сына, он голодный.

— Сын, рожденный без отца…

— Не говори так! — Жамалудин с нежностью посмотрел на мальчика. — Будем считать, что я его отец! Не только я ему, но и он мне нужен.

Ребенок захлебнулся плачем. Женщина что-то хотела сказать, но снова потеряла сознание.

Жамалудин в растерянности ходил по комнате.

«Чем его покормить? Ведь ему ничего нельзя еще, кроме молока. Откуда взять молоко?»

Он бесцельно ходил из угла в угол и вдруг подошел к закрому. Там оказалось около саха[43] толокна. Жамалудин вспомнил: мать смешивала мед со сливочным маслом и всыпала туда немного толокна. Этим она кормила младшего сына… Где же взять масло и мед?

Жамалудин положил ребенка, сбегал за водой. Вымыл ложку, валявшуюся на столе. Вскипятив в кастрюле воды, перелил в миску, растворил там сахар, подсыпал толокна. Снова взял плачущего младенца на руки и стал по капельке из ложки лить жидкую кашу в розовый открытый ротик. Ребенок зачмокал, перестал кричать.

«Надо, наверное, искупать младенца».

В комнате стало совсем тепло. Жамалудин, на несколько минут положив сына под бок к матери, налил в таз воды из кастрюли, добавил холодной. Искупал мальчика. Он вытащил из мешка свое белье, разорвал на полосы, завернул в них ребенка. Жамалудин держал малыша в руках осторожно, как треснутое яичко. Малютка тонул в больших грубых руках каменщика.

— И молоко достанет тебе отец, и кашу сварит, — приговаривал Жамалудин.

Он ходил по комнате и укачивал младенца. «Нет, ребенок не умрет! Он вынослив, как деревце, выросшее на песках. Но кто его мать? Почему она хочет умереть?