Родники рождаются в горах - Фазу Гамзатовна Алиева

вас вывели новый сорт черешни — холода не боится. Хотелось бы получить для нашего колхоза несколько деревьев. Надеемся и мы сообща развести сады.

— Валлах, я не знаю, даст ли Хайрулаг вам саженцев. У нас в поговорку вошла его скупость на этот счет: «Лучше попросить у медведя медвежонка, чем у Хайрулага дерево». Но если вы решили у себя разводить сады, думаю, что он не откажет. Хайрулаг готов на каждом камне, на любой скале сажать деревья.

— Супайнат, чуду съедобное есть? — спросил Алиасхаб. — Или ты все сожгла?

— Нет, не все сгорели. И еще поспеют! — Супайнат поставила полную тарелку чуду на стол, принесла миску с урбечем. — Шарифат, Шарифат! — позвала она.

— Что, мама? — в комнату вбежала Шарифат. Вместо ситцевого на ней теперь было желтое шелковое платьице, сверху она накинула белую шелковую шаль. — Я только села за станок.

— Дочь моя, что у тебя — времени даже на еду нет?! Или ты думаешь, что кроме тебя больше некому ковры ткать в артели? Ну, ладно, ладно, — сказала Супайнат ласково, взглянув на зарумянившееся лицо дочери. — Принеси, пожалуйста, из нижней комнаты бузы.

— Супайнат расщедрилась, бузой угощает! Везет, когда в доме гости! — засмеялся Алиасхаб.

— Да не наступит у нас в жизни такой день, когда мы не сможем накрыть стол гостю, — улыбнулась Супайнат.

Шарифат принесла кувшин с бузой, поставила на стол и выбежала.

«Дочка немного набалована, а может, понимает, зачем я пришел», — подумал Жамалудин. Все в доме ему нравилось, было близким, будто с этой семьей он знаком всю жизнь.

— Опять сядет за свой ковер. Не знаю, как ее оторвать от работы. Ничто ее на свете больше не интересует! — сказала Супайнат, будто жалуясь на дочь, но Жамалудин понял: она ею очень гордится.

— Мой Хаджимурад прямо все уши прожужжал про ковры Шарифат. Невозможно после его слов не полюбоваться этими коврами. — Жамалудин встал.

— Хаджимурад, конечно, преувеличивает. Девочка пока учится, — сказал Алиасхаб, тоже вставая. Жамалудину даже показалось, что голос его дрогнул.

— Алиасхаб, покажи Жамалудину ковер!

Жамалудин понял, что Супайнат хочет, чтобы отец Хаджимурада полюбовался мастерством ее дочери.

Шарифат сидела за станком. При виде Жамалудина она смутилась и, положив куры́, хотела встать.

— Нет, нет, Шарифат! Работай, — сказал Алиасхаб.

Жамалудин уловил в его голосе горделивые нотки.

Он заметил, что руки Шарифат сначала слегка дрожали от волнения, а потом задвигались ритмично и точно. Яркие орнаменты цвели на синем поле ковра.

«Вот так мастерица! Недаром Хаджимурад так ее хвалит. — Жамалудин на миг представил себе свою комнату с этим ковром на стене. — Иншаллах[41]».

— Очень красивый ковер, дочь моя! — Жамалудин провел по ковру рукой.

— Мне еще далеко до умения моей бабушки! — сказала, краснея, Шарифат.

«Скромная девушка! Этой скромности не хватает Хаджимураду. Она выбьет у него дурь из головы!»

— Шарифат всегда собой недовольна! Кончит ткать ковер, мы все восхищаемся, радуемся, а она уверяет: «Плохо! Не получилось так, как хотела!» — сказал Алиасхаб.

Мужчины перешли в соседнюю комнату, принялись за прерванную еду.

Алиасхаб показал на ковер, висевший на стене за его спиною:

— Вот первая работа Шарифат! Она хотела постелить его на пол, но мы не разрешили.

Жамалудин бросил взгляд на стену. Вдруг рука, в которой он держал ломтик чуду, дрогнула, он поперхнулся. Глаза, как у заблудившегося в горах тура, забегали, потом впились в висевшую на стене фотографию.

— Чей это портрет? — спросил он через силу.

Супайнат и Алиасхаб переглянулись.

— Сколько раз я просил, чтобы убрали этот снимок! Каждый раз, как смотрю, понимаю, насколько я постарел. Никак не могу заставить!

— Если уберу его, то люди подумают: ты всегда был таким старым и седым, как сейчас, — пошутила Супайнат.

— Это сам Алиасхаб в молодости! Правда, ничего был парень?! — вздохнул Алиасхаб.

Жамалудин чувствовал, что силы покидают его. Ему хотелось крикнуть, позвать на помощь. Но голоса не было. Жамалудин положил на тарелку недоеденный кусок, вытер руки о бурки и поднялся.

Супайнат и Алиасхаб опять переглянулись: «Не заболел ли он?» Но Жамалудин забыл о приличии, не обращал внимания на растерянность хозяев, взял шубу. Натягивая ее на ходу, он сбежал по лестнице.

Алиасхаб догнал его у ворот:

— Желанный гость наш, Жамалудин, что с тобой? Почему такая спешка? Почему испугал тебя мой портрет?

Жамалудин скрипнул зубами:

— За мешок соли, который ты съел в молодости, моему сыну придется теперь выпить озеро воды!

Он грубо толкнул Алиасхаба и зашагал по дороге.

Стоял поздний вечер, но было светло от сугробов. Жамалудину все казалось покрытым сажей. Вместо скрипящего под ногами снега ему чудилась липкая грязь. Сердце от горя готово было выскочить из груди. Ему думалось, что самая сокровенная тайна его раскрыта: колодец, много лет заваленный камнями, вдруг забил фонтаном, разбрасывая вокруг гальку и песок.

Ведь никто не знал его тайны, а теперь все может всплыть и нарушится спокойная, вошедшая в русло жизнь.

Он с трудом переступал вдруг онемевшими ногами, по привычке свернул к тропинке, ведущей в гору. Ни скользкая, скрытая под снегом дорога, ни метель его не пугали — он не думал об опасности ночного пути в горах.

Война бросала Жамалудина по огневым дорогам. Он дважды был ранен, лежал в госпиталях, возвращался на фронт.

Был ранен и в третий раз: в плечо и в ногу. Многое передумал Жамалудин, лежа в госпитале. Его не так беспокоила нога, боялся, что не сможет работать рукой. Вернуться на фронт ему не пришлось. В конце сорок четвертого года, прихрамывая, возвращался Жамалудин в родной аул. Сердечная рана давно зарубцевалась. Все отошло в далекое прошлое.

…Разрушенные стены домов увеличивали его ненависть к врагу. «Когда же настанет день и можно будет положить автомат, взять в руки молоток?» — спрашивал себя Жамалудин. Как жаждал он восстанавливать разрушенные города, в которых бы жили люди, не знавшие войны. В госпитале ночами он видел во сне себя с молотком в руках, обтесывающим камень.

И вот он ехал домой. Поезд задержался надолго в каком-то городе. Жамалудин купил себе в магазине топор и молоток и радовался, как ребенок. Скоро он будет дома. Ему предстояла пересадка. Под ногами была израненная фашистами русская земля. Грузовая машина, на которой Жамалудин добирался к другому поезду, остановилась. Жамалудин пошел за водой к колодцу и увидел старую женщину, которая плакала и причитала, стоя у разрушенного дома. Жамалудин похолодел. Он взял из грузовика вещевой мешок, приблизился к старухе. Жамалудин стоял, опустив голову, будто в чем-то был виноват перед нею. Он вытряхнул из мешка топор и молоток. Старуха удивленно смотрела на