Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит - Андрей Буровский

Вот в обед… Это было да! В обед… Мало того, что мадам превосходно готовила и еды ну никак не жалела. Она еще сидела напротив и только следила за Хипоней, подливая, подкладывая и добавляя. Сдобные руки, по размерам больше похожие на бедра, томно подпирали три исполинских подбородка. Губы и без помады были совсем красные, как кровь, и притом улыбались загадочно. Подведенные глаза как будто светились в полутьме: не любила Матрена ярко освещенных покоев, полутьма и прохлада всегда царили в ее доме.

Матрена сидела на краешке стула, и остальное все свисало вниз. Матрена готова была мгновенно подняться, чтобы сделать нужное Хипоне. Матрена слушала байки, излияния, рассказы, истории… словом, словесный понос доцента. Вот это доцент умел делать! И больше часа он трещал без перерыва, все сильнее очаровывая Бздыхову. Больше не получалось — пора было идти в лавку Матрене, и получалось — на огород ее батраку с ученой степенью.

Но тут получалось, можно было и не очень утруждаться… Хипоня трудился до вечера, но уже спустя рукава и только предвкушая все дальнейшее. И опять его кормили и поили, смотрели глазами с поволокой и внимательнейшим образом слушали все его враки. Вот дальше все было не совсем так, как ожидал доцент, исходя из своего колоссального опыта, потому что уложили его в отдельной комнате; и стоило ему посмотреть на груду одеял, подушек, покрывал, как тут же страшно захотелось спать. Доценту пожелали спокойной ночи голосом, который мог бы быть у небольшого водопада, и оставили в свете одинокой лампочки в 40 ватт, висевшей на длинном шнуре — как в деревенском сортире.

Погружаясь в бездонные перины, доцент и сам толком не знал, чего он хочет. По крайней мере, чего он хочет в большей степени: чтобы Матрена увлеклась им и пришла к нему или чтобы она держалась от Хипони за тысячу верст…

Доцент еще предавался этим размышлениям, как в двери мелькнуло что-то белое… Он и испугаться не успел, как Матрена навалилась на доцента, да так, что он не в силах был даже и пикнуть! Жаркая, невероятно тяжелая, Матрена впилась в рот Хипони исключающим сопротивление поцелуем, а ее руки совершали действия, от которых Хипоня понял раз и навсегда ответ на старый сексуально-теоретический разговор — можно ли изнасиловать мужчину?! Был момент, когда он рванулся, отталкивая ладонями исполинские груди, выдирая рот и нос из складок тела — лишь бы дали втянуть воздуха!

Неуловимым, неуклюже-грациозным движением не дала Матрена совсем задохнуться Хипоне, но и не отпускала его до того, как под тоненькие «ай-яй-яй!» не забился Хипоня в пароксизме самому ему не очень понятных состояний, не засучил бледными мохнатыми ногами.

Не раз и не два получал Хипоня в эту ночь подтверждение бессмертной истины: да, мужчину вполне можно изнасиловать! И только под утро Хипоня остался один. Голова у бедняги кружилась, при попытке дойти до уборной темнело в глазах, дрожали ноги в коленках. К счастью, никто не требовал от него трудов на злополучном огороде, и доцент продрых почти до самого обеда, когда мадам Вздохова, обдав его лучистым взором, накормила его «от пуза» борщом и салатом. Сама мадам, кстати сказать, весь день порхала по лавке, как птичка, осчастливливая покупателей веселым смехом, визгом и гортанными вскриками… Если можно, конечно, представить себе птичку весом в сто двадцать килограммов.

А повторение оказалось таково, что совсем затосковал доцент, справедливо полагая ночную повинность куда тяжелее дневной, и начал считать, загибая пальцы, когда же Бздыхова поедет за товаром…

…Откуда было знать Хипоне, что еще долго, очень долго суждено ему жить в Малой Речке! Что при попытке заводить разговор об отъезде… даже о поездке ненадолго Матрена будет пронзительно рыдать, вовсю завывая и ухая, выть как гиена и швыряться разными предметами? Что при попытке сбежать его будут ловить по всем правилам индейских следопытов, а потом бить по морде, оглашая лес жуткими рыданиями?

Конечно же, никому и в голову не придет взять с собой доцента в Абакан, и даже более того… У доцента Хипони будут отнимать штаны при уходе к соседке и запирать его, приставляя к дому охрану, при отъезде в город за товаром. У него будет трудная жизнь.

Впрочем, это безобразие будет длиться долго — несколько месяцев, но не бесконечно — ровно до того момента, пока доцент не станет папой устрашающего местного младенца и не будет вынужден жениться… Тогда уже он начнет показывать зубки, порой поколачивать Матрену, и тихие Саянские горы начнут сотрясаться от рыданий по совсем другому поводу — по причине органической, утробной неспособности Хипони соблюсти хотя бы видимость супружеской верности… Но скажем честно и откровенно — Матрена и тогда останется совершенно, прямо-таки неправдоподобно счастлива. Доцент Хипоня, ставший чьим-то супружеским счастьем! Это же подумать только…

Но нам пора вернуться в этот день, 23 августа 1999 года. Вечером Галя Покойник зашла к Динихтису. Ни одно окно не горело.

Выла цепная собака: ее с утра так никто и не выпустил из будки. Динихтис сидел где-то там, в темной пустоте своего дома.

— Сережа, ты где?!

Вроде, какое-то бормотание? Галина двинулась вперед, нашла глазами черный силуэт на диване, щелкнула выключателем.

— Сережа… Эй, Сережа!

— Не вернется… — Динихтис поднял на Галину совершенно пустые глаза без зрачков.

— Сережа. Я тебе поесть принесла.

— Не вернется…

— Сядь поешь, Сережа.

— Не вернется…

— Да встань ты! Хватит раскисать!

— Не вернется…

— И пусть не возвращается! Тоже мне, сокровище нашлось, соплячка дурная! Юлька в сто раз лучше. Она тебя еще и пожалеет, вот увидишь. Ну, давай садись ешь!

Дико и тупо уставился Динихтис на Галину, и ее опять поразил этот пустой, совершенно бессмысленный взгляд.

— Не вернется…

Еще раз забежав вперед, могу сообщить — не вернулась.

14 сентября 1999 года

— Придут уважаемые люди! Сама понимаешь, надо быть…

— Меня от них тошнит, от уважаемых.

— Ирка! Тошнит, не тошнит, а положение обязывает!

— Да-да… Ветераны придут к ветерану…

— Ирина, ты-то от этих людей ничего плохого не видала. И кого поминать будут, не забыла? Дедушку придут поминать, не кого-нибудь.

— Ох, меня, кажется, и от него уже тошнит…

— Ирина! Как ты смеешь, дрянь! Дедушка тебя любил! Клад тебе завещал, а ты… Вот я…

И Ревмира Владимировна застыла с блюдом заливного, буквально не зная, что делать. Пороть — поздно. Надавать дочери по морде? Не поможет… Теперь-то уже точно не поможет. Ревмира не решалась спросить, стала ли Ирина женщиной в ее путешествиях, но очень грешила на Павла… Подельщики дедушки представили ей такой материал на его папу, такие смачные подробности, что мысль о яблочке и яблоньке приходила в голову сама собой, безо всяких усилий воли. Ревмире было приятно думать, что причина спокойной непокорности дочери — простенькая, физиологическая.