Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит - Андрей Буровский

— Папка, привет!

Даже свежая, только что умытая физиономия Ирины заставила Стекляшкина только слегка наморщить нос и так же слегка улыбнуться. Всем было неловко, напряженно. Ирине после того, как они весь вечер с Павлом так и не поговорили ни о чем. То есть какие-то слова друг другу они кидали, взгляды иногда встречались… Но главное сказано не было, и понятия не имела Ирина, как говорить об этом главном. После всего оставалось совершенно непонятно, будет в ее жизни Павел или нет. И пути другого не было, как к папе и маме… Ведь к Андреевым ее как-то не звали, и ничего тут нельзя было поделать. А как ни радовались ей папа и мама, как ни были молчаливо преданы забвению многие обстоятельства, а в рюкзаке у Ирины была припрятана злополучная коробочка из-под монпансье.

А вместе с этой плоской, круглой, сильно проржавевшей коробочкой из-под монпансье лежало и все, что с ней связано… И то, как добыл все это дедушка, и как сохранил все добытое. И то, как мама приложила столько сил — лишь бы ей досталась эта злополучная коробочка… Отдать ее маме? Но и это бы не сняло напряжения, потому что все бывшее — было. И Ирина ковырялась в тарелке, стараясь не поднимать глаз на родителей.

Вчера Фрол Филиппыч отозвал Иру в сторонку, просил не забывать, не придавать ненужного значения, помнить, что ее права всегда поддержат, всегда знать, каким хорошим чекистом был дедушка, появляться, поддерживать связь. Фрол Филиппыч во время разговора держался совершенно естественно, а вот Ирине было очень плохо. В общем, только подбавлял непонятностей, сложностей и напряжений в жизни Ирины этот смутный ночной разговор, незадолго до того, как рванулась по проселочной дороге «Волга» с гэбульниками: в Карск, в полный рост служить Отечеству.

Стекляшкину было неловко, потому что играл он, хоть убейте, совсем непривычную роль. Что должен делать, как себя должен вести победитель в жизни? Человек, который сам, по своей воле разводится с не потрафившей, неверной женой? Уверенный в себе взрослый мужик, не желающий прощать измену? Необходимость вести в Карск жену и дочь, перед которой Владимир Павлович испытывал нешуточную вину, не облегчали его состояния.

Почему было неловко Ревмире, вряд ли надо долго объяснять. Но вот кому было, наверное, хуже всех в этой очень молчаливой комнате — так это доценту Хипоне. Весь вечер вчера он не решался и приблизиться к Ревмире. Тем более что Ревмира рыдала на плече супруга, а потом легла к нему в постель. И что Стекляшкин сразу отвернулся и демонстративно захрапел, тут уже мало что решало.

Проснувшись от ходьбы, от мелких частых сотрясений пола, доцент полчаса почти неподвижно лежал, где ему постелили вчера — на полу в одной комнате с Покойниками. Очень хотелось справить нужду — тем паче, пожилой доцент давно приучил себя к удобному, полезному режиму. Становилось очень жалко себя, почти до слез, но не время было раскисать…

А еще одна причина, по которой Хипоня старался не высовываться из-под одеяла, состояла в том, что он очень не хотел бы столкнуться со Стекляшкиным… Поговорить с Ревмирой нужно было один на один, а кто же знает, когда зайдет в дом, навозится с машиной Владимир Павлович?!

Вот Стекляшкин бросил безличное «спасибо», шагнул к дверям…

— Володя… Уже собираться? — голос Ревмиры получился почти робким.

— Да.

Ирина метнулась, потащила к выходу рюкзак, Ревмира осталась одна, и Хипоня вылез из-под лоскутного одеяла, стремительно натянул на себя все, что полагается.

— Ревмира… Ревмира Алексеевна…

Глаза Ревмиры не отражали совершенно ничего. Никаких, даже самых незначительных эмоций, совершенно никакого выражения — так, серые выпуклые пуговицы. Свет свободно отражался от поверхности глаза и не нес никакой информации.

А обращаясь как будто к античной статуе, доцент произнес, изо всех сил стараясь, чтобы голос прозвучал поувереннее:

— Ревмира Алексеевна… Я полагаю, у нас нет причин ссориться…

— Ссорится — нет. Но и близко дружить тоже нету никаких причин. Давайте не выяснять отношений, Алексей Никодимович. Полагаю, нам следует расстаться, и это в интересах нас обоих.

— Ну что ж… Если вы полагаете, что своей доли клада я не заслужил… — Хипоня поймал взгляд Ревмиры, подавился, и почти вопреки своей воле завершил, — …то я с вами совершенно согласен. Думаю, в Карске я не буду вас беспокоить…

И прибавил уже патетичнее:

— Какие бы страдания мне это не доставило в душе.

Ревмира фыркнула, брякнула на стол стопку мытых тарелок.

— Надеюсь, в машине я вас тоже не особенно стесню.

— Алексей Никодимович, до Карска вы поедете отдельно.

— Вы полагаете…

Хипоня почувствовал, что невидимая рука перехватывает ему горло, не дает втянуть в себя очередную порцию воздуха. И закончил визгливо, разделив слова на множество кусочков, по количеству судорожных вздохов:

— Вы пола… полагаете… Я не мо… могу рассчитывать… на опла… оплату свои… своих трудов…?!

— Да какие труды, Алексей Никодимович?! Как вам не стыдно! Террасу всю исковыряли только. В более идиотское положение я отродясь не попадала. Да ладно вам!

И от избытка эмоций Ревмира махнула рукой.

— Я же и не говорю… Но мы приехали-то вместе! — отчаянно взвизгнул Хипоня.

— Ну а уедем — отдельно. Машина Владимира, если хотите в ней ехать — просите его, и ему решать, но я лично — против того, чтобы вас брать.

Несколько мгновений Хипоня молча открывал и закрывал рот, не в силах выдавить ни звука. Но… Ревмира все еще была одна, и неизвестно, на сколько времени, и это время необходимо было использовать… Никак не время для переживаний! И Хипоня подался вперед:

— Риммочка… Понимаешь, я же даже не взял с собой ни копейки… На что же я поеду-то, в конце концов?! Мы же вместе все делали, в конце концов!

— А! То-то я думаю, что это на тебя… на вас напало! Вот в чем дело… Даже сюда приехали, ни копейки своей не потратив, и рассчитывали дальше так же. Но должна огорчить — не получилось. Не тратьте зря времени, Алексей Никодимович!

— А как же я?!

— А это ваша проблема. Свои проблемы вы решайте сами.

Тут стукнула дверь, вошел Стекляшкин.

— З-задраа…

Стекляшкин не ответил на приветствие, смотрел в стенку, куда-то между Ревмирой и доцентом.

— У меня все готово, поехали.

— Я сейча-а…

— Пшел вон.

Стекляшкин сказал это даже без злобы, спокойно, и от того особенно страшно.

— Э-эээ-ээ…

Так он и блеял нечто невразумительное, стоя посреди комнаты, судорожно протирая очки. Так и стоял все время, пока Ревмира выносила вещи, пока раздавался какой-то механический лязг, невнятные, почти неслышные слова. Взревел двигатель, звук перешел в мягкое урчание и начал постепенно удаляться. И только тогда доцент обнаружил, что кроме него в доме кто-то есть, и что этот кто-то даже испытывает удовольствие от происходящего.