Страна коров - Эдриан Джоунз Пирсон

– Вы когда-нибудь видели такую темную ночь? – спросил Рауль.

Я прищурился в ночь за лучами фар. Но тьма перед нами была поистине темна.

– Нет, – сказал я. – Даже близко такой не видел.

– Я вот тоже. Мы как будто едем сквозь ту незримую часть вселенной, куда не может проникнуть свет.

– Именно. За все свои годы я, по-моему, темнее ночи не видал.

– Ну а я видала… – Бесси открыла глаза и смотрела не мигая вперед, в налетавшую ночь. – То было, когда мы с папой в последний раз ходили рыбачить. Тогда я еще была нетронута, а луны не было.

– Ты некогда была нетронута?

– Да. И луна не выходила. Ночь была такой же темной, как вот эта. Тучи густые перед дождем. В непроглядной черноте даже свою руку не разглядеть, если к самому лицу поднесешь. Звуки такие насыщенные. Повсюду запахи. Ночь была настолько наэлектризована, что прям костями ощущаешь. То был единственный раз, когда я чувствовала ночь. Папа тогда у меня болел. Болел так, как мне было не понять. Потом мы разожгли костер и уселись рядом. Я была очень маленькая, но до сих пор помню темноту той ночи. Запахи. Крепость звука. Пульсации. Я вся дрожала под одеялом и всхлипывала. Тогда в последний раз я видела реку из-за плеч моего отца.

Машина теперь мчалась на скорости за девяносто, и я твердо жал на педаль. Покуда мы заговаривали минуты – мили, – сама машина, казалось, замерла во времени, словно «олдзмобил» был совершенно неподвижен, смертельно покоен. Вопреки одометру могло быть так, что машина оставалась на одном месте – а сам мир со всем своим изощренным безумием непреклонно несся мимо.

– Когда я был ребенком, я боялся такой вот темноты, – сказал Рауль после того, как миновало самое последнее молчание. – Мать, бывало, заходила выключить свет у меня в комнате – перед тем, как уложить меня спать. В неосвещенной комнате она ложилась ко мне на старый матрас и рассказывала истории, которые ей рассказывала в свой черед ее мать, когда была молода. Хорошая история, говорила она, может происходить во тьме собственного воображения. Только представь, Раулито, что в мире совсем нет света. Снаружи этой комнаты нет ничего, только вековечная тьма и чернота непроницаемой ночи. Слова могут быть светом, при котором видишь, что происходит в темноте твоего собственного ума. Закрывай глазки, Раулито, и давай я расскажу тебе еще одну историю. Закрывай глазки, Раулито, и представь, что эта ночь будет длиться вечно…

Пока машина мчалась сквозь даль времени и пространства, мы втроем разговаривали о том, как ночь обычно превращается в день. Как эти двое становятся друг другом. И как, вопреки упорству наших усилий, эти противоположности всегда будут пребывать в боренье и никогда не сумеют примириться. Таковы были уроки, что выучили мы, каждый по отдельности, в пути. И выглядывая наружу сквозь холодное стекло «звездного пламени», в порожнюю темноту всеобъемлющей ночи, мы беседовали о том, что видели. О запахах, что испытали. О людях, которых любили. О чудесах, что наблюдали. О томленьях. О влаге. О мимолетном касанье бедра бедром на тесном автомобильном сиденье. Отсюда последовавшее молчанье длилось дольше прочих – заполняя всю машину и забирая нас троих в самое сердце нашего путешествия, очертя голову мимо пустых полей и меняющихся декораций, которых мы пока не могли разглядеть: столбов оград, фермерских домов, неподсвеченных знаков и транспарантов, какие могли бы подсказать нам, что мы приближаемся к городу. В окруженье этой тишины ни Рауль, ни Бесси не чувствовали потребности говорить. Вокруг нас мир повсюду был очень темен. Я туго сжимал рулевое колесо и гнал машину все дальше в ночь.

* * *

Сельская местность снаружи сквозила неувиденной, а настроение в машине постепенно подбиралось от одной крайности тьмы к другой. В нескольких милях дальше по дороге Бесси набрела на шкале на другую АМ-радиостанцию, и мы слушали музыку, покуда та длилась. Когда же мы перегнали последнюю кантри-песню, она вновь выключила радио, и мы втроем принялись распевать под гул двигателя рождественские гимны: сначала мрачные и задумчивые, а затем и бодренькие. Голос у Рауля был силен и чист. У Бесси – ангеличен. Мой шел из того места, которое я не навещал уже много лет. Хоть пенье наше и было приблизительным, еще оно было очень искренним, гимны рвались из нас, как фейерверки в холодную мартовскую ночь, – и когда с этим покончили, мы обратили нашу дискуссию на более непосредственное в жизни: меловые очертанья дыма, воды и истории. Под нами пролетали мили, а мы говорили о пустоте этого пустого шоссе, о неотложке, что умчалась к городу с нашим павшим другом внутри, и о том, как мы поклялись следовать за нею до самых дальних пределов земли. И, конечно же, говорили мы о скорбной доле самого́ нашего друга, об Уилле Смиткоуте, чья собственная бесшабашная погоня за бурбоном и сигарами привела его в столь одинокое место в неведомой больничной палате где-то в необозримом будущем.

– Неправильно это, – сказала Бесси, когда через несколько минут на наше ветровое стекло начал опускаться легкий ручеек. – Человек этот может раздражать, как сам черт. Он потаскан и несозвучен. Его конспекты лекций – анахронизм. Язык у него остер, а воспоминания неточны. Но он заслуживает чего-то получше, чем такое вот. Гнить где-то в больнице, забытым всем миром. Без жены и без детей.

– И без речи… – добавил Рауль.

– И без дома, – сказал я.

Все мы согласно побурчали.

– И впрямь грустно, – наконец сказал Рауль. – Но для него это не конец. Поверьте, друзья мои, такие парни, как Уилл Смиткоут, никогда не умирают. Они лишь курят и пьют, и учат студентов, покуда им не остается ничего такого, ради чего стоит жить…

Еще несколько минут мы ехали в тишине. Должно быть, промелькнуло добрых двадцать миль бессловесности, и никто из нас не чувствовал нужды заговорить. Само молчанье было естественным и принималось хорошо.

Где-то на середине нашего путешествия мы наткнулись на внезапный клок дождя, вода топотала по ветровому стеклу, затем извивалась вверх по нему прозрачными червячками. Сопротивляясь этой новой влаге, я включил дворники и еще настойчивее сосредоточился на дороге, что тянулась перед нами. Дождь продолжал идти, и вскоре капли уже отскакивали от дороги так тяжко, что разделительная полоса исчезла совсем, а видно стало лишь неистовые взрывы воды об асфальт.

– Ух ты, – произнес Рауль. – Когда же кто-либо из нас в последний раз видел дождь? Спорить готов, котловина долины Дьява не наблюдала ничего подобного уже много лет!

– Это ненадолго, – сказала Бесси. – Пройдет.

– Дождь? А это вы откуда знаете?

– Таков факт жизни. Все приходящее неожиданно рано или поздно уходит столь же неожиданно…

Слова Бесси звучали зловеще. Однако, чем дальше мы ехали, тем сильней лил дождь. Впереди капли вспарывали сиянье фар, словно трассирующие пули. По временам дворники не успевали, и видимым оставался лишь мазок влаги на ветровом стекле да смутный очерк асфальта под фарами. Не смущаясь, я целил «звездным пламенем» в серую пустоту за ветровым стеклом, где, как можно было надеяться, окажется полуосвещенный асфальт.