Страна коров - Эдриан Джоунз Пирсон

– Значит, вдохновляющей она быть не должна? – спросила Гуэн.

– Нет, – ответили они. – Ей нужно быть непосредственно наблюдаемой.

– И, видимо, она, стало быть, не из тех вещей, что подлежат личному толкованию? – спросил Расти.

– Совершенно нет! – стояли на своем они. – Истинной любви нужно быть недвусмысленной!

В среду вечером кампус удостоился церемониального открытия тематических фонтанов: накопившаяся вода брызнула в небо под звуки симфонической музыки и треск особого фейерверка. После рядом с аппалузой устроили пикник под открытым небом: участок осветили софитами, а студенты кулинарной программы лавировали с подносами закусок и коктейлей. Позже тем же вечером, долгое время спустя после того, как закончилось это великолепное представление и суаре разошелся, я заметил в отдалении две тени – они держались за руки у той лагуны, где бык по-прежнему покрывал свою телку. В игре тьмы и лунного света два эти рукодержца выглядели крошечными фигурками посреди величественного фонтана.

– Кто это там? – спросил я секретаршу администрации, задержавшуюся мне помочь.

– Даже не уверена, – ответила она.

– Мужчина и женщина? Или двое мужчин?

– Не знаю, – сказала секретарша. – Определить нынче все трудней и трудней. Но похоже, что по крайней мере один из них – аккредитор!..

Той ночью я вернулся домой, рассчитывая, что квартира моя будет теплой и хорошо освещенной. После долгих аккредитационных мероприятий я наслаждался странным и внезапным воодушевлением, возникшим из моего новообретенного ощущения всемогущества. Возбужденье творческого решения задач; распаленье после достойного прохождения испытания; засвидетельствовав, как муза управления образованием лежит, раздетая, во всем своем блеске славы; экзальтация, возникающая от стоянья на самом краю пропасти личного и ведомственного бедствия, – заглядываешь за край, а потом в самый последний миг отпрядываешь, – все это вызвало ускоренье моего кровотока еще большее, нежели тому способствовало множество принимаемых мною пилюль. Адреналин двигался по всему моему телу, словно скорая помощь само́й мужской силы. Теперь больше обычного ловил я себя на том, что рассчитываю на чашку горячего чая и урок-другой (а то и три, если позволят внутренние резервы организма!) по промежуточному матанализу.

Но на сей раз в моей квартире было совершенно темно. И тихо. Я щелкнул выключателем и подал голос на всю квартиру. Но в ней было все так же пусто. Где-то фоном капало из текущего крана. «Справочник для кого угодно: любовь и общинный колледж» покинуто валялся на кухонном столе. Ничто не шелохнулось.

И вот тут-то я начал замечать звуки, доносившиеся с другой стороны квартиры. Сперва легкий топот. Затем слабый скрип кроватных пружин. То были вневременные ритмы любви. Музыка безудержной страсти. Из-за стены до меня доносилось знакомое мурлыканье кошки, которую нежно гладят. Сердце мое упало. Я вскипятил чайник. Подождал. Пытался перечесть любимую главу «Любви и общинного колледжа» – о дефлорации, – но не смог сосредоточиться на словах.

Когда же бедлам наконец утих, я вышел в холодный коридор и, встав перед соседней дверью, принялся тихонько стучать. Несколько мгновений спустя дверь снова слегка отворилась. Выглянул единственный глаз.

– Это вы? – спросила математичка.

– Вы там? – ответил я. – Где у вас воспоминанья?

– Само собой, я здесь. Это же моя квартира. Где ж еще мне быть?

– Ну, я думал, вы будете меня ждать у меня в кухне. Просто допустил, что вы будете сидеть за моим кухонным столом в футболке и носках, с чашкой чаю, как вы это делали обычно каждый вечер с тех пор, как мы…

– Все кончено, Чарли.

– Что?

– Извините, но это попросту не выйдет.

– Нет?

– В этом нет будущего. Я учитель математики. Вы – администратор в области образования. Мы говорим на разных языках. Мой – лингва-франка ученого просвещения. Ваш – специализированный жаргон тупой полезности.

– Да, но разве нельзя их как-то примирить между собой? Разве меж ними нет какого-нибудь равновесия? Некоего сорта… компромисса?

– Нет. Просто ничего не получится.

– Но почему же? До сего момента все, казалось, получалось отлично! То есть – не хотелось бы хвалиться, – но только вчера ночью все получилось аж три раза!

– Вы застали меня в минуту слабости. Но теперь мне лучше.

– Но я…

– Пока, Чарли…

Женщина слегка приоткрыла дверь шире, чтобы в щель протянуть мне руку. Я взялся за ее мягкие пальцы в последнем немощном рукопожатии.

Так же внезапно, как некогда появилась, женщина закрыла дверь квартиры и вернулась внутрь, в таинственное царство математики и поджидающие раскрытые объятья преподавателя матанализа.

* * *

Это случилось вечером в среду. К утру четверга плетенье моего тщательного плана начало обтрепываться по краям. Первый звонок поступил от Тимми из будки охраны – он поставил меня в известность, что рука деревянного шлагбаума застряла и не открывается, и от ворот до самых железнодорожных путей уже выстроилась длинная вереница машин – включая нескольких аккредиторов, которые уезжали из кампуса завтракать. К тому времени, как я отрядил туда бригаду моторизованных тележек перевезти аккредиторов на их различные встречи – обильно извиняясь за доставленное неудобство, – меня уже вызывали в административный корпус, где в непокорной группе почасовиков вспыхнули волнения из-за вопроса о налогообложении без представительства. Группа требовала минимальной заработной платы, восьмичасового рабочего дня и расширенного доступа ко включению в литературный канон. Кроме того, они хотели более безопасных условий для работы, биметаллизма[45] и всеобщего избирательного права. Их крест – из золота, утверждали они, и они устали его нести: если на их требования не обратят внимания, они готовы подкрепить их вредоносной остановкой работы.

– Мы не могли бы разобраться со всем этим на следующей неделе? – умолял их я. – То есть после отъезда аккредиторов! – Почасовики были недовольны, но в итоге уступили, и я, добившись их неохотного согласия, направился в химическую лабораторию заменять разбившуюся мензурку; затем на занятие по ораторскому искусству, где лишившийся дара речи аккредитор пытался разобраться в лаконическом подходе Длинной Реки к преподаванию; затем в музыкальный класс – вернуть дирижерскую палочку, которую занимал там в предыдущем семестре. Оттуда я поспешил обратно на семинар по творческому письму – объяснять разгневанной аккредиторше, отчего только что вошедший в штат – и внезапно не такой чарующий – преподаватель творческого письма пренебрег приходом на это занятие. Десять студентов сидели за столом для переговоров с податливыми своими умами и ковкими рукописями, а вот наставника, способного пастырски провести их по горам и долам, не было. Аккредиторша выразила потрясенность таким недостатком профессионализма и пожелала узнать, как подобное вообще возможно в аккредитованном высшем учебном заведении. Оплакивая утраченную возможность, женщина далее подвергла сомнению целесообразность обучения таким вещам, как творческое письмо вообще.