Страна коров - Эдриан Джоунз Пирсон

– У меня только один пузырек, – сказал он. – А другой кончился…

– Но мне они нужны в равных количествах!

– У меня тут только один.

– Но…

– Надо или нет?

– Конечно, надо. Но мне и другой нужен.

– Ну а другого у меня нет. У меня только этот.

– Один без другого?

– Да. Надо?

– Нет! – сказал я и в негодовании устремился прочь. Вернувшись в машину, я захлопнул за собой тяжелую дверцу и несколько мгновений посидел, разочарованно стискивая руль. Затем смиренно вылез опять. Человек стоял там же, где я его оставил.

– Вы уверены, что у вас нет обоих? – спросил я. – Где-нибудь в вашем громадном чемодане наверняка же затерялся и другой пузырек?

– Нет, у меня только этот. Надо или нет?

Под мигающим фонарным столбом я задумался над этой новой дилеммой. С одной стороны, две пилюли творили свои чудеса в тандеме; это хорошо известно. Также недвусмысленно было и то, что, принимая их одну за другой, я всегда потреблял их в равной мере: одну таблетку, скажем, из пузырька с черной этикеткой, а затем, вслед за пригоршней воды из крана, другую из пузырька с белой. И хотя начал их принимать я в миг предельной тьмы и нерешительности, последствия с тех пор были словно день и ночь. При помощи противоположно окрашенных пузырьков мне удалось избежать как ярко выраженного сна, так и ярко выраженного бодрствования. В этом состоянии обостренной неуверенности я сумел завершить самостоятельный отчет – и дописать его в такой прозе, что была почти исключительно бессодержательна. Под воздействием противоположных фармацевтических императивов за одни-единственные судорожные выходные мне удалось от руки составить отчет по фокус-группе и сдать его на следующий день с оргазмическим содроганьем. Я сбрил себе бороду и не спал почти до утра, дочитывая «Справочник для кого угодно: любовь и общинный колледж». С тех пор как стал принимать одну за другой две эти пилюли, я растопил ледник и покорил континент, а кроме того, успешно продирижировал симфонией во множестве трогательных частей; я проюлил по бурным порогам лишения сна и пронадзирал за прибытием наших аккредиторов в крытых фургонах. Я забрел далеко за пределы области моей компетенции – в позлащенное царство на другой стороне железнодорожных путей, где невзирая на свой недосып – или из-за него? – полюбил математику так, как ранее не считал даже физически возможным; наконец-то признав силу производного, невероятную элегантность интеграла, за много ночей и много месяцев я выучил математический анализ – на стопках бессчетных учебников и растянувшись на холодном кухонном столе, и прижатым к потной…

– Слышь, так надо пузырек или нет? – прервал мои мысли человек.

– Простите?

– Пилюли. Хватай лучше сразу, если надо. Это последний. И ты не один в этом городе, кто работает в управлении образованием.

– Ладно, – сказал я. – Беру. Покупаю, к черту, все, что есть. Иначе сказать, я заберу этот последний пузырек пилюль, которые либо абсолютно не дадут мне уснуть, либо абсолютно меня усыпят. Возьму один пузырек, и только один, и возьму его без его совершенного дополнения. Без его диаметральной противоположности…

Я уплатил человеку из пачки двадцаток доктора Фелча, сел обратно в машину и оттуда вывел «звездное пламя» на открытую трассу, ведущую к городу.

– У него был только один пузырек, – пробормотал я Раулю и Бесси, когда мы вышли на полную скорость.

– Который? – спросили они. – Тот, чтоб спать… или тот, чтоб не спать?

Что для моих пассажиров, разумеется, было вопросом резонным: всего нам по-прежнему оставалось больше трехсот миль открытой дороги впереди – асфальт тянулся так далеко за пределы, куда добивали лучи фар, что тянулся он, казалось, в бесконечность. А дальше видна была лишь ночь.

– В этом я не очень уверен, – ответил я. – Мне не пришло в голову спросить. Мне известно лишь, что у человека был только один без другого. И теперь у меня единственный пузырек пилюль без его противоположности. Я положил его к себе в карман. И употреблю исключительно его содержимое во всей его полноте. Нравится вам это или нет, но я буду предан этому единственному пузырьку абсолютно. Наконец-то, как видите, я окажусь предан чему-то целиком, а это, весьма вероятно, означает, что вскорости и стану чем-то целиком. Что, как уже должно быть хорошо известно, есть нечто беспрецедентное…

Передо мной во тьму тянулось асфальтированное шоссе. Мы втроем крепились, а «олдзмобил» уносил нас все дальше и дальше от засухи Разъезда Коровий Мык и все глубже и глубже в глубочайшие пределы нескончаемой ночи. Где-то впереди уже ощущался слабый запах влаги.

– Жмите на спуск, Чарли, – по-прежнему слышал я голос Этел, умолявшей меня, и слова ее звучали не громче шепота.

И я нажал. Закрыл глаза и нажал на спуск.

Я твердо давил на газ, и шестичасовая поездка до города заняла у нас чуть больше трех с половиной. По пустой трассе гнали мы сломя голову, пролетая мимо пустых полей и спящего скота, а время от времени – мимо съездов с трассы, уходивших на другой отрезок неразмеченного шоссе. За городком сама ночь была абсолютной тьмой, и, если б не лучи фар и разделительная полоса, проходившая под колесами «звездного пламени», нам бы совсем не на что было смотреть. Средь тьмы за окном и пустоты, окружавшей нас, единственным доказательством того, что мы движемся вперед, – единственным знаком того, что наша машина действительно едет от одной точки во времени до другой, что и мы сами перемещаемся, – был старый одометр, медленно вращавшийся на приборной доске «олздмобила» под грецкий орех.

– Мы жмем восемьдесят восемь, – сказал Рауль. – Что несколько быстровато, знаете ли…

И я кивнул.

Взамен разговорам Бесси взялась управлять АМ-радиоприемником, и некоторое время мы просто сидели в бессловесной машине, слушая далекие потуги классического кантри, одна за другой песни доносились через эфир, каждая рассказывала о жизни – иной, дерзкой, однако едва осуществимой. То были не просто песни о любви, сбывшейся или утраченной; это были песни о великой разнице между пребыванием и уходом.

– Эту я уже целую вечность не слышала… – говорила Бесси и закрывала глаза, чтобы лучше слушать.

И я кивал.

Через полчаса после выезда из Разъезда Коровий Мык последняя АМ-радиостанция растворилась в статике, Бесси нагнулась и выключила приемник. Воздух ночи незамедлительно стал присутствовать больше, сама же ночь оставалась совершенно тиха, если не считать рычания двигателя. Центральная полоса на дороге теперь пролетала под колесами нашей машины так быстро, что наступала и отступала единой непрерывной линией. От запаха винила и старой сигары из пепельницы Уилла в машине было тепло, и мы, несясь вперед опрометью, беседовали о том, что привело нас всех на сиденье седана – этой самой почтенной из всех великих машин, – к этому частному мигу во времени и пространстве. Впереди у нас был город, а позади – городок. А еще дальше сзади – несказанные стрелы, некогда выпущенные с устрашающего расстояния: изгибы и случайности, кои так или иначе подвели каждого из нас к здешнему итогу, к теплому салону «звездного пламени» Уилла 66-го года производства, и мы катим сейчас по пустой автотрассе ко внешним пределам тьмы. В нашем зеркальце заднего вида виднелись принятые пилюли и отчеты, что мы написали, и фантазии, какие мы некогда себе воображали. Были за нами еще и нарушенные пакты, и погребенные языки, многообещающее пограничье, неисследованные реки с их безжалостными плотинами, в которых ныне можно быть уверенными: они не дадут воде течь. Все это как-то оставалось в ярко освещенном прошлом, а вот впереди, вдалеке за запотевшим ветровым стеклом, где конец шоссе встречается с началом чистой тьмы, были надежды, за которыми мы гнались, – и еще не развеявшиеся мечты. Незавершенный отчет. Новаторское предложение. Несостоятельный план, который некогда нужно будет писать в темном свете одинокой настольной лампы. В слабом освещении салона «звездного пламени» – средь мягкого мерцанья приборной доски и известково-пыльной теплоты обогревателя – все это было видно ясно. И потому беседовали мы об этом от всей души. Растраченные любови. Разлученные грезы. Решения Верховного суда. Сотериологические дебаты[46]. Покоренная граница. Излюбленные супермаркеты. Святой покровитель потерявшихся путешественников. Наши смутные будущности и еще менее четкие истории. Затерявшись в промежутке между тьмой, остававшейся позади, и тьмой, что еще лежала впереди, мы говорили о том единственном, что могли теперь видеть. О ночи. О ее темноте. О далеко идущей пустоте вечности.