Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич

По казенной палате жалобы на арендаторов, на заведывающих имениями, и в особенности на брата Ульяновского, поступали едва ли ни ежедневно, и все с требованиями смены всех противодействователей. По уголовной палате в подписке духовных депутатов встречались такие замечания, о которых, если бы я не был личным оных наблюдателем, я бы точно другому не дал веры; духовное лицо удесятеряло приговоренное наказание преступнику, с излишней строгостью приговоренному даже палатой.

Между тем Дьяков около Рождества Христова собирался ехать в Санкт-Петербург. Несколько раз я принимался на словах объясняться с ним насчет сделанных мной уже заметок, но я заметил очень скоро, что он не только остерегается, но даже избегает говорить со мной обстоятельно и уже начинает не доверять мне. Зная, какими людьми окружен он, и в особенности зная фанатизм правителя дел бывшего князя Хованского, а теперь его, Дьякова, Глушкова и подручника сего последнего Синицына,[542]я приостановился в личном моем к нему обращении, а составя в кабинете у себя особую обстоятельную записку обо всем, что я нашел в отступлении от законных форм управления губернией, лично вручил эту записку Дьякову. Не указывая определительно ни на один случай, а говоря везде в общности, я в некотором отношении оправдывал допущенные уже отступления; в особенности я одобрял нахождение депутатов с духовной стороны по всем вообще следственным делам, возникающим по требованию епархиального начальства, а не только по тем, где замешано духовное лицо или имущество церкви, как было сказано в законе, и в заключении просил даже подтвердить это отступление хотя временным разрешением, по обстоятельствам, для губернии. Но нахождение депутатов от духовенства в судах при рассмотрении дел я почитал совершенно неприличным, как явное недоверие не только к судебному месту, но даже и к тому начальству, куда подобные дела неминуемо входят на рассмотрение. Одним словом откровенно и смело изложа мнение мое, я указывал даже на многие другие предметы, которые удобнее могли бы споспешествовать соединению, и вдобавок всего на словах просил Дьякова записку мою, не выпуская из рук, прочесть кому он рассудит за благо: министру внутренних дел, шефу жандармов или обер-прокурору Св. Синода, с предварением, что ежели он записку передаст кому-либо и дойдет оная до Синода, то Синод не поверит содержанию оной и потребует подтверждения фактами; за фактами у меня дело не станет, но этим Дьяков поставит меня в противоположность и во вражду со Смарагдом.

Чего я опасался, то и случилось.

Дьяков записку отдал графу Протасову, тот представил Синоду, и по резолюции, там состоявшейся, по приезде Дьяков требовал от меня дополнительных пояснений.

Скоро по прибытии своем в Петербург Дьяков прислал ко мне отзыв к нему от управляющего почтовой частью, князя А. Н. Голицына,[543]по делу себежского почтмейстера, о котором, давая знать, что он сделал строжайшее замечание окружному почт-инспектору, за самовольное распоряжение его о производстве следствия, по жалобе, принесенной ко мне от почтмейстера, – со всем тем князь Голицын не может воздержаться замечанием своим относительно тех неприличных выражений, которые от меня были обращены к почтмейстеру, что подтвердил и уездный предводитель Медунецкий, а потому и просил остановить меня от подобного обращения с чиновниками почтового ведомства. Сколь ни справедливо было со стороны князя А. Н. Голицына это замечание, что я и сам вполне чувствовал, но меня истинно тронуло, что Дьяков удовольствовался передачей мне только оного, а в мою защиту от себя не дал никакого нового отзыва князю Голицыну или по крайней мере не уведомил меня об этом.

Я с первой же почтой отвечал Дьякову: «Государь назначил меня губернатором в Витебск и, надев на меня военный мундир, сказать изволил мне: «Там тебе этот мундир пригодится, беспорядки так велики, что их непременно надо истребить». Я по сие время полагал, что должен действовать с особенной строгостью, остаюсь и теперь при той же мысли; может быть, ошибаюсь и перешел за черту умеренности, но никак постигнуть не могу. Я жаловался ему, Дьякову, на Гюбенталя по приказу общественного призрения, но не получил ответа; по беспорядкам на почтовых станциях, по собственному его, Дьякова, указанию лично поступил строго, – получаю выговор, а потому и прошу его, если я действую ошибочно, по недостатку моего разумения, то не признает ли он удобным воспользоваться настоящими своим нахождением в столице и испросить себе более надежного и умеющего его понимать помощника».

Дьяков с первой же почтой отвечал мне предлинным официальным письмом, что мое требование чрезвычайно удивило и огорчило его, тем более что государь спрашивал его уже два раза обо мне, доволен ли он назначением меня в Витебск, и он оба раза отвечал, что в этом назначении он признает особой высочайшую милость, ибо действительно нашел во мне такого помощника, какого желал иметь. Что на представление мое о Гюбентале он не отвечал мне по ошибке канцелярии его, но Гюбенталю он тогда же сделал выговор; что с князем Голицыным он лично объяснялся обо мне и оправдал меня совершенно, и что затем он просит меня продолжать служить с ним. Это письмо и теперь (1845) должно быть в делах у губернатора.

Возвратясь в январе в Витебск, при первой встрече со мною Дьяков, приняв на себя тон начальника, спросил меня:

Что это вам вздумалось проситься отсюда?

Я с улыбкой отвечал ему, что разве он не читал того, на что сам писал мне уже ответ свой.

Почувствовав неуместность сделанного вопроса, он уже с лаской прибавил:

– Поверьте мне, благороднейший Иван Степанович, в Петербурге есть у вас недоброжелатели, такие еще, которые стоят очень высоко. Просясь отсюда, вы не удивите, но, напротив, обрадуете их, и потому я просто беру смелость предупредить вас об этом.

Между разговором Дьяков объявил мне, что он читал у графа Протасова письмо к нему Смарагда, в котором он жалуется, что я со священниками православной церкви обращаюсь как с солдатами и говорю им разные грубости, но со всем тем держу себя в отношении церковных обрядов так, что меня упрекнуть не в чем; но зато он сомневается, что жена у меня должна быть тайная католичка, ибо она еще ни разу не была в церкви с приезда своего в Витебск.

Мы очень много смеялись этому, но потом слышал я от Глушкова, что это письмо Смарагда секретно, но официально было переслано к Дьякову на его обсуждение.

– Я хочу спросить вашего совета, – сказал мне Дьяков, – до отъезда моего в Петербург я узнал, что в Бобруйской крепости все евреи выведены на форштадт, а в последнюю мою бытность в Динабурге меня поразили вонь и духота внутри крепости. Тут же в год раза два или три проезжает государь, и я теперь, в бытность мою в Петербурге, просил государя дозволения и в Динабурге распорядиться по примеру Бобруйска; государь согласился, но теперь мне сказали, что там много домов по контрактам на несколько лет уже занято евреями, и это может задержать вывод их совершенно. Государь же, узнав это, будет недоволен теперь после моего представления.