Дипломатия - Генри Киссинджер

Просчет Гитлера заключался не столько в нарушении исторических принципов равновесия, сколько в посягательстве на моральные предпосылки британской послевоенной внешней политики. Грубейшим его нарушением было включение в состав рейха негерманского населения, тем самым попрание принципа самоопределения, из-за которого имело место терпимое отношение ко всем предыдущим его односторонним требованиям. Терпение Великобритании вовсе не являлось неистощимым, не являлось оно и следствием слабости национального характера; а Гитлер наконец совершил поступок, подпадающий под понятие «агрессия» с точки зрения британского общественного мнения, если еще не британского правительства. Поколебавшись несколько дней, Чемберлен ввел свою политику в русло британского общественного мнения. Начиная с этого момента, Великобритания стала оказывать сопротивление Гитлеру не ради следования историческим теориям равновесия, а просто-напросто потому, что Гитлеру больше нельзя было доверять.

По иронии судьбы вильсонианский подход к международным отношениям, облегчивший выход Гитлера за рамки того, что любая из предыдущих европейских систем сочла бы приемлемым, на определенном этапе заставил Великобританию поставить точку более решительно, чем если бы это было сделано в мире, основанном на принципах реальной политики. Если вильсонианство помешало оказать сопротивление Гитлеру на раннем этапе, оно одновременно заложило основы непримиримого противостояния ему, как только были недвусмысленно нарушены моральные критерии вильсонианства.

Когда Гитлер заявил о своих претензиях на Данциг в 1939 году и потребовал изменения «польского коридора», рассматриваемые проблемы не слишком отличались от тех, которые возникли год назад. Данциг был чисто немецким городом, а его статус «вольного города» точно так же противоречил принципу самоопределения, как и присоединение территории Судет к Чехословакии. И хотя население «польского коридора» было более смешанным, кое-какая корректировка границ, более отвечавшая принципу самоопределения, была бы вполне возможна — по крайней мере, теоретически. Но за пределами понимания Гитлера осталось то, что стоило ему перейти черту морально допустимого, как то же самое неукоснительное следование моральным принципам, которое прежде делало западные демократии более уступчивыми, превратилось в абсолютно непреклонную непримиримость. После оккупации Германией Чехословакии британское общественное мнение более не желало терпеть никаких уступок; с этого момента начало Второй мировой войны стало лишь вопросом времени, до тех пор, пока Гитлер оставался бы уравновешенным, что оказалось психологически невозможным для него.

Но прежде чем это историческое событие могло произойти, международная система получила еще один удар — на этот раз со стороны другой реваншистской державы, существование которой игнорировалось на всем протяжении бурных 1930-х годов — от сталинского Советского Союза.

Если бы идеология обязательно определяла внешнюю политику, то Гитлер и Сталин никогда бы не объединились, точно так же, как 300 лет назад не действовали бы сообща Ришелье и турецкий султан. Но общий геополитический интерес является мощной связующей силой, и он сводил друг с другом давних врагов, Сталина и Гитлера, со страшной силой.

Когда это случилось, демократические страны не могли поверить в реальность происшедшего; испытанное ими потрясение показывало, однако, что они до такой же степени не понимали ментальности Сталина, как и ментальности Гитлера. Карьера Сталина, как и карьера Гитлера, начиналась на задворках общества, хотя Сталину потребовалось гораздо больше времени, чтобы достичь абсолютной власти. Ставка Гитлера на гениальность своей демагогии заставляла его решительно идти ва-банк. Сталин предпочитал долгий глубинный подкоп под своих соперников внутри коммунистической бюрократии, в которой другие претенденты на власть игнорировали его, потому что они вначале не воспринимали зловещую фигуру из Грузии в качестве серьезного соперника. Гитлер преуспел, подавив единомышленников своей элементарной целенаправленностью; Сталин набрал власть посредством анонимности при сохранении непримиримого отношения к своим врагам.

Гитлер превратил свои богемные рабочие привычки и импульсивность характера в стиль принятия решений. Ошеломляя собственное правительство мгновенными озарениями и дилетантским всезнайством, он добивался нужного ему решения. Сталин слил воедино скрупулезную методичность в работе, с младых ногтей усвоенную еще в духовной семинарии, с неумолимым следованием жесткому толкованию большевистских мировоззрений и превратил идеологию в орудие политического контроля. Гитлер процветал благодаря обожанию масс. Сталин был слишком параноидальной личностью, чтобы полагаться на сугубо индивидуальный подход. Он страстно желал конечной и окончательной победы гораздо больше, чем сиюминутной похвалы в свой адрес, и предпочитал идти к победе, уничтожая поодиночке всех своих потенциальных соперников.

Амбиции Гитлера нуждались в осуществлении в течение срока его жизни; делая заявления, он выступал исключительно от собственного имени. Сталин страдал подобной же манией величия, но видел себя носителем исторической истины. В отличие от Гитлера, Сталин обладал потрясающим терпением. Как ни один из лидеров демократических стран, он всегда был готов заняться скрупулезным изучением соотношения сил. И именно в силу своей убежденности в том, что его идеология воплощает историческую истину, Сталин со всей беспощадностью отстаивал советский национальный интерес, будучи свободным от того, что считал лицемерной моралью или личных привязанностей.

Сталин был поистине монстром; но в делах внешней политики оказался в высшей степени реалистом — терпеливым, проницательным и непреклонным, как Ришелье своего времени. Западные демократии искушали судьбу, полагаясь на непримиримость идеологического конфликта между Сталиным и Гитлером. Они дразнили Сталина пактом с Францией, которым не предусматривалось военное сотрудничество, исключали Советский Союз от участия в Мюнхенской конференции и действовали путем довольно двусмысленного вступления в военные переговоры со Сталиным, но только тогда, когда уже поздно было предотвращать заключение им пакта с Гитлером. Руководители демократий ошибочно принимали тяжеловесные, слегка насыщенные теологическим содержанием речи Сталина за негибкость как мысли, так и политики. И тем не менее негибкость Сталина распространялась только на коммунистическую идеологию. Его коммунистическая убежденность давала ему возможность быть исключительно гибким в тактике.

Помимо этих психологических аспектов характер Сталина имел философскую подоплеку, что делало его почти совершенно непонятным для западных руководителей. Будучи старым большевиком, он прошел через тюрьмы, ссылки и лишения из-за своих убеждений на протяжении десятилетий, прежде чем прийти к власти. Гордясь своей исключительной проницательностью в понимании динамики истории, большевики видели свою роль как помогающих объективному историческому процессу. По их мнению, разница между ними и некоммунистами была такой же, как между учеными и любителями. Анализируя физические явления, ученый сам их не создает; его понимание причин их возникновения позволяет ему время от времени управлять процессом, хотя всегда только на основе присущих им внутренних законов развития. В том же духе большевики воспринимали себя как ученых в области истории — помогающих тому, чтобы ее ход был хорошо заметен, возможно, даже ускоряя его, но никогда не меняя его неизменной направленности.