Дипломатия - Генри Киссинджер

Это объясняет, почему Мюнхенское соглашение большинством современников было встречено с таким диким ликованием. Среди поздравивших Чемберлена был и Франклин Рузвельт. «Хороший парень», — сказал он[429]. Руководители стран Британского содружества были еще более экспансивными. Премьер-министр Канады писал:

«Позвольте мне передать Вам горячие поздравления канадского народа и вместе с ними выражение его искренней благодарности, которое переполняет весь доминион от края до края. Мои коллеги и правительство разделяют со мной безграничное восхищение услугой, оказанной Вами человечеству»[430].

Не желая, чтобы его кто-либо превзошел, австралийский премьер-министр сказал:

«Мои коллеги и я хотели бы выразить наши самые горячие поздравления в связи с результатами переговоров в Мюнхене. Австралийцы вместе со всеми народами Британской империи чувствуют себя в неоплатном долгу перед Вами и выражают благодарность по поводу Ваших неустанных усилий в деле сохранения мира»[431].

Довольно странно, но все свидетели того, как проходила Мюнхенская конференция, сходятся во мнении по поводу того, что Гитлер отнюдь не выглядел триумфатором, он, напротив, был мрачным. Он жаждал войны, которую рассматривал как необходимую для реализации своих амбиций. Возможно, нуждался в ней также и по причинам психологического свойства; почти все его публичные высказывания, которые он рассматривал как наиболее важный аспект своей общественной жизни, тем или иным способом связанный с его собственным военным опытом. Даже несмотря на то что гитлеровские генералы резко отрицательно относились к войне — причем до такой степени, что даже были готовы запланировать его свержение, если он примет окончательное решение о нападении, — Гитлер покинул Мюнхен с ощущением, словно его обманули. И, согласно его перевернутой логике, не исключено, был абсолютно прав. Поскольку, если бы ему удалось затеять войну из-за Чехословакии, сомнительно, чтобы демократические страны пошли бы на жертвы, необходимые для того, дабы эту войну выиграть. Проблема была совершенно несовместимой с принципом самоопределения, а общественное мнение не было в достаточной степени готово для восприятия вполне вероятных превратностей начальных стадий войны.

Парадоксально, но Мюнхен превратился в психологический конец стратегии Гитлера. До этого он всегда мог апеллировать к имевшемуся у демократических стран чувству вины по поводу несправедливостей Версаля; потом его единственным оружием стала грубая сила, и наступил предел того объема шантажа, уступить которому могут даже те, кто больше всего боялся войны, прежде чем занять определенную позицию.

В особенности это касалось Великобритании. Своим поведением в Бад-Годесберге и Мюнхене Гитлер исчерпал последние резервы британской доброй воли. Несмотря на глупое заявление по прибытии в Лондон о том, что он привез «вечный мир», Чемберлен был преисполнен решимости никогда более не поддаваться на шантаж и запустил в действие внушительную программу перевооружения.

На самом деле поведение Чемберлена во время мюнхенского кризиса было гораздо более сложным, чем описывает это последующее поколение. Безумно популярный сразу после Мюнхена, он гораздо позже стал ассоциироваться с капитуляцией. Демократическая общественность никогда не прощает катастрофических поражений, даже если они проистекают вследствие исполнения сиюминутных желаний этой самой общественности. Репутация Чемберлена рухнула, как только стало ясно, что он не обеспечил «вечного мира». Гитлер вскоре нашел другой предлог для войны, а к тому времени Чемберлену уже было отказано в признательности даже за то, что он стоял у истоков процесса, благодаря которому Великобритания сумела, как единое целое, выстоять в бурю, возродив военно-воздушные силы.

Задним числом легче хулить часто наивные заявления умиротворителей. И, тем не менее, большинство из них были людьми приличными, серьезно пытавшимися воплотить на деле вытекающее из вильсоновского идеализма новое мироустройство, возникшее на фоне всеобщего разочарования традиционной европейской дипломатией и всеохватного чувства духовного и физического истощения. Никогда ранее британский премьер-министр не оправдывал заключенного соглашения такими словами, какими Чемберлен высказывался о Мюнхене, заявив, что он-де «устранил те подозрения и ту враждебность, которые долгое время отравляли атмосферу»[432], — как будто внешняя политика является отраслью психологии. И все же подобные взгляды возникли из идеалистических усилий перешагнуть через наследие Realpolitik и европейской истории путем апелляции к разуму и справедливости.

Гитлеру не понадобилось много времени, чтобы разрушить иллюзии умиротворителей, тем самым ускорив в конечном счете свое собственное падение. В марте 1939 года, менее чем через полгода после Мюнхена, Гитлер оккупировал остатки Чехословакии. Чешская ее часть стала германским протекторатом; Словакия превращалась в формально независимое государство, фактически в сателлита Германии. Хотя Великобритания и Франция пообещали Чехословакии гарантии в Мюнхене, это обещание так и не было официально оформлено, да и не могло быть.

Разрушение Чехословакии не имело никакого геополитического смысла; оно показывало, что Гитлер вышел за рамки рациональных расчетов и настроился на войну. Лишенная оборонительных рубежей и не имеющая возможности воспользоваться оборонительными союзами с Францией и Советским Союзом, Чехословакия была обречена на падение в германскую орбиту, а Восточная Европа неизбежно должна была приспособиться к новым силовым реальностям. Советский Союз только что произвел чистку всего своего военно-политического руководства и на какое-то время перестал быть фактором внешнего порядка. Гитлеру оставалось лишь ждать, поскольку с учетом фактической нейтрализации Франции Германия обязательно должна была стать господствующей державой в Восточной Европе. Но выжидание, конечно, являлось как раз тем, к чему Гитлер эмоционально менее всего был готов.

Британская и французская реакция (инсценированная Лондоном), выразившаяся в том, чтобы на этом подвести черту, не имела смысла в рамках традиционной силовой политики. Захват Праги не менял ни баланса сил, ни предсказуемого течения событий. Но в рамках принципов Версаля оккупация Чехословакии представляла собой водораздел, поскольку продемонстрировала, что Гитлер стремится к господству в Европе, а не к самоопределению или равноправию.