Юность - Карл Уве Кнаусгорд

Я ответил, что на моих уроках проблем с дисциплиной не бывает, но я с ними поговорю. В этом-то и проблема, сказала она, что я всего лишь «поговорю», а серьезно к проблеме не подхожу, и ученики это чувствуют. Прежде с семиклассниками никаких проблем не бывало, они были усердными и способными, а сделались наглыми и ленивыми.

— Но не на моих уроках, — сказал я, глядя на нее.

От злости у нее даже голова тряслась.

Вмешался Ричард — он сказал, что мы оба правы, но мне следует напрямую сообщить ученикам, что подобное поведение на уроках недопустимо и без последствий для них не останется. Конечно, пообещал я, скажу. Когда одевался я после планерки, Эва прицепилась ко мне опять. Мол, Грета спрашивает, где постельное белье, которое они одолжили мне в августе, я что же, решил, будто мне его в подарок преподнесли?

Ох, уймется она когда-нибудь?

— Нет-нет, — заверил я ее, — просто так получилось. Завтра занесу. Вообще без проблем.

Какие же люди мелочные, выискивают слабое место и цепляются к нему, а общей картины не видят, при том что мы, люди, приходим на землю совсем ненадолго и живем среди волшебства, среди травы и деревьев, барсуков и кошек, рыб и морей, под звездным небом и вдруг злимся из-за порванной струны? Треснувшей барабанной палочки? Гребаного постельного белья, которое нам никак не вернут? Да что за херня, что с вами не так?

Сломанная барабанная палочка казалась мне вершиной мелочности. Значит, об этом надо говорить, а не о том, чего мы добились со Стианом и Иваром?

Зачем хвататься за мелочи, когда существует нечто большее?

Мелочи я ненавидел и, должен признать, управляться с ними не умел. Проценты за проигрыватель я задерживал, а дело по поводу костюма, который я год назад взял напрокат и не вернул, потому что петарда превратила штанину в лохмотья, передали в суд, и согласно его решению я должен был оплатить и костюм, и штраф за неявку на заседание. Штраф за неявку! Они что, думали, что я полечу туда ради костюма?

Но так оно и было — повседневная жизнь с ее бесконечной чередой требований и обязанностей, болтовни и условий вставала вокруг нас частоколом. Я подчинялся этой тесной повседневности, но когда пил, она отступала, сменяясь ощущением простора и широты жеста, и, хотя цена была высока, а после меня преследовал страх, я всегда платил ее, и через пару дней меня вновь тянуло окунуться в это состояние, и пусть говорят что хотят.

Однажды ночью я напился в общественном центре другой деревни на нашем острове, а когда вернулся, дома меня ждал Нильс Эрик.

— Ты нажил себе врага, — сказал он.

— Да ладно? — я топтался в дверях, пьяный и усталый.

— Когда ты уехал, я лег спать, а проснулся оттого, что на кровати у меня кто-то сидит. Это был Видар. Он спросил, где ты. И в руках у него было ружье.

— Ты гонишь! — не поверил я. — Кончай гнать.

— Честно. Я бы на твоем месте заперся. И расскажи обо всем Хеге.

— Но между нами же ничего не было.

— Ему-то это откуда знать? Она сюда по два раза в неделю заходит, а то и чаще. Когда столько времени с кем-то проводишь, всякое бывает.

— Господи, да она меня вообще не заводит!

— Дело серьезное. У него было ружье. Я не шучу.

Испугался я лишь на следующий день. Ощущение было такое, будто я с ним вот-вот столкнусь. Вечером я запер дверь. А потом, утром, первым делом бросился к Хеге и все рассказал.

— Да, он с катушек слетел, — сказала она. — Это больше не повторится. Ты испугался?

— Я? Нет. Меня вообще дома не было. А вот Нильс Эрик испугался.

— Да это все чепуха. Он бы ни за что не выстрелил. Просто напугать тебя хотел.

— Почему? Потому что мы с тобой общаемся?

Она кивнула.

Я уже предвкушал, как опишу этот эпизод в письмах. Несмотря на всю его дикость, он мне льстил: я живу там, где к тебе в дом могут вломиться с ружьем в руках, а сам я — такая важная птица, что всякие чокнутые на меня охотятся.

Но я по-прежнему опасался: может, Видар меня и не застрелит, но если представится возможность, то отметелит точно.

Неужто у него и впрямь было ружье?

Так все это мне запомнилось. Но так ли все было на самом деле?

Там, на севере, происходили странные события, которые всего за год до этого казались странными и, пожалуй, невозможными, и через год после моего отъезда вновь сделались странными и невозможными, однако там они выглядели совершенно привычными и рядовыми.

Съездив на Рождество домой, Нильс Эрик привез с собой снаряжение для дайвинга и весной, облачившись в гидрокостюм, шел на причал, надевал маску и ласты, подсоединял баллоны, брал в руки гарпун, садился на край и соскальзывал в чистую, прозрачную воду, превращаясь в зыбкую фигуру, а потом исчезал совсем, но спустя десять минут снова выныривал с рыбой на гарпуне, которую он варил на ужин.

Действительно ли все это было?

Он правда после уроков бил гарпуном рыбу?

Я никогда не возвращался туда, но иногда вижу об этом кошмарные сны, по-настоящему жуткие ночные кошмары, как я спустя все эти годы возвращаюсь в деревню, просто возвращаюсь, и все. Очевидно, само это уже страшно.

Но почему?

Разве там случилось что-нибудь жуткое? Или я сделал что-то, чего не должен был делать? Нечто ужасное? Помимо того, что напивался и бродил ночью по деревне?

Однажды я написал роман, действие которого происходит там. Написал на одном дыхании. Про соотношение вымысла и реальности я даже не задумывался, потому что, пока я писал, передо мной открывался мир и в этот миг он значил для меня все, отчасти состоя из описания подлинных зданий и людей, например, школа в той книге — это та самая школа, где я работал, а отчасти из придуманного, и лишь когда роман был закончен и опубликован, я задался вопросом, как его воспримут там, на севере, те, кто знаком с этим миром и знает, что в нем правда происходило, а что — нет. От этого я порой просыпался по ночам. Ведь не из головы же я взял эту историю? Как раз наоборот — она сама влезла мне в голову. Я год проработал там учителем, и когда временами я с радостью шел утром в школу, то это потому, что там была она.

Она, Андреа.

Взгляд, рука, упершаяся в лоб, маленькая, покачивающаяся ножка, ребенок, в котором жила женщина, в которой жил ребенок и рядом с которым мне так нравилось находиться.

Так было в ночные месяцы, и так было, когда проклюнулся свет, сперва холодный и сверкающий, а после долгий и незаметный, полный тепла. Снег на дороге растаял, огромные сугробы на обочинах съежились, на футбольном поле проглянули маленькие проплешины посыпанной гравием земли, а с крыш и холмов, журча, полилась вода.

В людях как будто бы тоже пробудился свет. В каждом кипела радость и возбуждение.