Юность - Карл Уве Кнаусгорд

Так скверно, как в тот момент, мне давно не было. Оказанное мне доверие я уже обманул, пусть и не поступками, а мыслями. Сейчас, когда он сидел напротив меня, с серьезным, встревоженным лицом, я понял, что своего сына он любит, что Ю дорог ему. Я понял, что то, что сам считал чепухой, — подумаешь, мальчишка-изгой, который хнычет по всякому поводу, — для него самое важное, то, ради чего живешь, да собственно, самая жизнь.

Вина лесным пожаром сжигала меня изнутри.

Нужно все исправить. Нужно исправить все прямо сейчас, пока здесь его отец, который к счастью, о, к счастью, не знает, что я думал о его сыне. И с Ю тоже надо все исправить. Как только увижу его, так и сделаю.

— Да, — сказал я, — он хороший мальчик.

— Ты в школе ничего не замечал? Ничего серьезного?

— Нет, ничего такого. Я замечал, что ему там не нравится. Иногда другие не принимают его в игру или смеются над ним. Но ничего серьезного — ну, вы понимаете, никакого насилия или издевательств. Этого я не видел. Сомневаюсь, что такое с ним бывало.

— Ясно… — Не сводя с меня глаз, он потер затылок.

— Но он… ну да, он полноват. И поэтому его иногда обзывают. И еще игры с мячом ему даются хуже, чем другим. Поэтому их он избегает. И время от времени остается один и бродит в одиночестве.

— Ясно.

— Не знаю, — продолжал я. — Но школа маленькая. И учеников у нас немного. Все на виду и все друг дружку знают. Поэтому если бы его травили, то это легко можно было бы пресечь. Я в том смысле, что мы же не говорим о незнакомых детях или компаниях. Это Стиг, Рейдар, Эндре. Понимаете, о чем я? Думаю, с ними тоже можно потолковать.

— Да, — проговорил он.

Ох, он ведь доверяет мне, обдумывает мои слова, и как же мне стало от этого больно, ведь ему сорок и он отец, а я восемнадцатилетний сопляк, и он меня слушает?

— В классе с ним все в порядке, — продолжал я. — Ну, бывает, пошутят как-нибудь, но ведь и шутят про всех, про кого-то чаще, про кого-то реже. А любая грубость, разумеется, сразу же пресекается. То есть не по себе ему в основном на переменах. Может, попробуем занять его чем-нибудь, интересным для него, и остальных привлечь? Я поговорю с Хеге, мы с ней все продумаем. Возможно, достаточно будет поговорить с остальными мальчиками и все им объяснить. По-моему, они и не подозревают, каково ему.

— Все они знают, — сказал он, — прекрасно знают. Они больше в гости к нему не приходят и в игры не принимают.

— Да, — кивнул я, — но мне не кажется, будто это намеренно и что они это нарочно. Так сложилось, вот и все.

— А если ты с ними поговоришь, хуже не станет?

— Надо рискнуть. Просто действовать с осторожностью. Они все дети, и замечательные. Все будет хорошо.

— Думаешь?

Я кивнул:

— Я в понедельник с Хеге поговорю. И мы с ней что-нибудь придумаем.

Он поднялся.

— Не стану больше тебя отвлекать.

— Все в порядке, — заверил его я.

— Спасибо! — он пожал мне руку.

— Все будет хорошо, — снова пообещал я.

Он ушел, а я растянулся на диване в гостиной. Из открытого окна тянуло холодом. В комнату проникали звуки с улицы, что-то в воздухе искажало их так, что, казалось, они совсем рядом. Будто волны разбиваются прямо о наш дом. И снег поскрипывает под чьими-то ногами под самым окном, словно это привидение прошагало мимо, направляясь к морю. Где-то проехала машина, и шум мотора ударил прямо в стену, возле которой я лежал. Послышался смех, неприятный, и я подумал, что сегодня вечером черти вышли прогуляться. Отец Ю вывел меня из равновесия, между его доверием и моим предательством зияла такая пропасть, что кололо в груди. Я встал и поставил пластинку, которую в том году слушал чаще всего, — последний альбом Lloyd Cole and The Commotions — впоследствии он будет воскрешать во мне воспоминания о жизни здесь; закурил, прикрыл окно и прижался лбом к прохладному стеклу. Чуть погодя я пошел в маленькую комнату за гостиной, заваленную бумагой и книгами, включил свет и уселся за письменный стол.

Взглянув на торчащий в машинке лист бумаги, я понял, что кто-то на нем что-то напечатал. Я похолодел. Текст на верхней половине страницы принадлежал мне, но после него следовало несколько строчек, к которым я отношения не имел. Я пробежал их глазами.

Потрясенный до глубины души, да, чуть не плача, я смотрел на эти несколько строк. Пародия на мой стиль получилась удачная. И впрямь похоже. Я знал, кто это напечатал, это Тур Эйнар, и я знал, какое у него в тот момент было настроение, по-дружески пошутить, печатая это, он «поржал», а потом еще и зачитал Нильсу Эрику, и тот рассмеялся своим сёрланнским смехом.

Они поступили так без злого умысла, но простить их я не мог. Я никогда больше не буду иметь с ними дела, не буду общаться, разве что по необходимости, по работе или когда возникнут какие-то бытовые вопросы.

Я выдернул листок из машинки, смял и швырнул на пол. Потом я оделся и вышел в ночь. Идти в деревню, по освещенной дороге, смысла не было, там меня увидят и наверняка заведут разговор. Вместо этого я пошел по дорожке, уходящей в тупик. Она шла вдоль пологого горного склона, а рядом стояли несколько домов. В самом конце высился здоровенный сугроб, а за ним ничего не было, только снег, низенькие деревья и гора, которая метрах в пятидесяти превращалась в стену. Снег был мне по колено, я решил, что идти дальше бессмысленно, развернулся и побрел к морю, где немного постоял, глядя на черную воду, снова и снова выбрасывающую на берег волны, без ярости, слабыми бездумными шлепками.

Мудак.

Дело не в том, что он влез в мой текст, на это мне было плевать, нет, здесь другое — в тексте жила душа, моя душа. И после того как он влез туда, она изменилась. Снаружи текст выглядел иначе, чем изнутри, и, возможно, именно поэтому меня охватило такое отчаянье. Написанное мною ничего не стоит. Значит, и я ничего не стою.

По собственным следам я вернулся обратно. На перекрестке остановился, не зная, что делать дальше. Можно пройти пятьсот метров по одной дороге, которая ведет к школе, а можно — пятьсот по другой, которая тоже ведет к школе. Других вариантов не было. Магазин закрыт, киоск закрыт, а если где-то происходит пьянка, то я об этом не знаю. И близких друзей, к которым можно было бы завалиться без приглашения, у меня нет. Разве что Нильс Эрик и Тур Эйнар, но общаться с ними я больше не мог; и Хеге. К ней мне идти не хотелось, да и как пойдешь, ведь ее муж, всегда подчеркнуто расположенный ко мне, очевидно терзаемый ревностью, был дома. Сидеть в гостиной и слушать пластинки исключалось, потому что в окнах, я видел, зажегся свет, а значит, вернулся Нильс Эрик. Долго стоять под фонарем тоже нежелательно, тут меня непременно кто-нибудь увидит и спросит, что я тут делаю.