Юность - Карл Уве Кнаусгорд

Проснувшись, поначалу я ничего не помнил. Не знал, ни где я, ни который час. Меня пронзил страх.

Свет за окном не давал никакой подсказки: сейчас могло быть как утро, так и вечер.

Но ведь ничего не случилось?

А, ну да. Я гонялся за Хуго, и тот несколько раз повалил меня на землю.

Я танцевал с Вибеке, потянулся поцеловать ее, но она отвернулась.

И еще та девчонка возле двери, такая нагловатая, я перекинулся с ней парой слов и поцеловал ее.

Сколько ей лет?

Так она же сказала. Она в седьмом классе учится.

О господи, не может быть.

Ради всего святого.

Нет и нет.

Я же учитель.

Вдруг это всплывет? Учитель напился и поцеловал тринадцатилетнюю школьницу.

О боже праведный.

Я закрыл лицо руками. Снизу доносилась музыка, я встал, останься я лежать — и ужас от собственных поступков меня изведет. Нет, надо двигаться, идти дальше, поговорить с кем-то, кто скажет, что ничего страшного не произошло. Что такое с каждым может случиться.

Вот только это неправда.

Подобное случалось лишь со мной.

Зачем я полез ее целовать? Это получилось машинально, я просто это сделал и все, безо всякой задней мысли.

Да кто мне поверит?

Я вышел из спальни и привалился к стене — похоже, я еще не до конца протрезвел. Нильс Эрик жарил на кухне рыбьи языки. Когда я вошел, он обернулся. На нем была клетчатая рубаха и зеленые походные штаны со множеством карманов.

— Решил, значит, почтить меня своим присутствием? — улыбнулся он.

— Я до сих пор пьяный.

— Охотно верю, — сказал он.

Я сел за стол и подпер рукой голову.

— Ричард сегодня злился, — сообщил Нильс Эрик. Он подсунул лопатку под уже прожарившиеся языки, переложил их на тарелку, а в сковороду положил свежие, белые от муки. Сковорода зашипела.

— Что ты ему сказал?

— Что ты плохо себя чувствуешь.

— Так оно и есть.

— Да. Но он разозлился, причем сильно.

— Да пошел он. Мне всего месяц остался. Что он сделает? Уволит меня? Вообще-то я ни разу за год не заболел. Так что ничего страшного.

— Тресковые языки будешь?

Я покачал головой и поднялся.

— Лучше ванну пойду приму.

Но лежать в горячей ванне и смотреть в потолок оказалось невыносимо: вместо умиротворения на меня навалились жуткие мысли, поэтому спустя несколько минут я вылез, вытерся, надел спортивный костюм — другой чистой одежды я здесь не нашел — и лег на диван, уткнувшись в «Феликса Круля». Время от времени книге удавалось захватить меня, но потом возвращались ужасные мысли и все шло наперекосяк. Я снова заставлял себя окунуться в мир авантюриста, на несколько минут забывался, однако новый приступ опять разрушал иллюзию.

Нильс Эрик поставил какую-то пластинку. Была половина шестого. Некоторое время он смотрел в окно на фьорд, потом взял газету и уселся ее читать. От его присутствия мне полегчало, рядом с дружелюбно настроенным человеком сделанное казалось менее ужасным.

Я зачитал вслух мнение Круля о евреях.

— Томас Манн тот еще тип, — сказал я. — Это же антисемитизм!

Нильс Эрик посмотрел на меня:

— А ты не думаешь, что это ирония?

— Ирония? Нет, а ты что, так думаешь?

— Он славится своей иронией.

— То есть на самом деле он так не считает?

— Разумеется.

— Сомневаюсь, — сказал я. Меня бесило, когда Нильс Эрик меня поучал, а происходило такое нередко.

Передо мной снова появился образ нагловатой семиклассницы с растрепанными волосами. Мои губы прижимались к ее губам.

Зачем я это сделал? Зачем, ну зачем же?!

— Ты чего? — спросил Нильс Эрик.

— В смысле?

— Ты вот так сделал. — Он откинул назад голову, прищурился и сжал губы.

— Да так, ничего, — ответил я, — просто вспомнил кое о чем.

Впрочем, все обошлось. На следующий день я пошел в школу, и никто ни словом не упомянул о случившемся, все вели себя как обычно, даже мои ученики, а уж из них кто-то наверняка ее знал.

Но нет.

Может, все уладилось само собой?

Единственное место, где это событие существует, — это внутри меня, а если оно там и останется, то ничего страшного не случится, оно постепенно утратит силу и забудется, как забывались все остальные мои постыдные поступки.

В конце мая я обнаружил в почтовом ящике письмо из Академии писательского мастерства. Я вскрыл конверт и пробежал глазами письмо прямо рядом с почтой. Меня приняли. Я закурил и зашагал обратно в школу — надо рассказать обо всем маме, порадовать ее. И Ингве тоже позвонить, потому что это означает, что я переезжаю в Берген. Каким-то странным образом я знал, что меня примут, потому что хоть я, возможно, пишу не лучшим образом, но всем очевидно, что пишу я самостоятельно, и закрыть глаза на это невозможно.

Май подошел к концу, начался июнь, и все вокруг словно растворилось в солнечном свете. Солнце больше не садилось, оно круглые сутки ходило по небу, а такого света, какой заливал все вокруг, я отродясь не видел. Рыжеватый и плотный, он как будто был частью земли и гор и походил на излучение после катастрофы. Пару ночей мы с Нильсом Эриком колесили по пустынным дорогам вдоль побережья, и мне казалось, что мы попали на другую планету — таким чужим было все вокруг. Деревни спали, и повсюду лежал красноватый отсвет и удивительные тени. Люди тоже изменились, по ночам многие часто не ложились спать, прогуливались парочки, ездили машины, подростки целыми компаниями садились в лодки и гребли до ближайших островков, где устраивали пикники. Я получил второе письмо от Ингвилд. Про то, что она сидит на берегу Согне-фьорда и, закатав штаны, болтает ногами в воде. Я обожал Согне-фьорд, ощущение глубины, спрятанной под водной гладью, и вырастающие из нее могучие горы с заснеженными вершинами. И все вокруг ясное и спокойное, зеленое и прохладное. Она — та, что видела все это каждый день, та, что занимала мои мысли, — на этот раз больше писала о себе. Но все равно немного. Тон граничил с самоиронией, она словно защищалась. От чего? Ингвилд рассказывала, что на год уезжала по обмену учиться в США и поэтому сейчас доучилась лишь до третьего класса гимназии. Значит, подумал я, мы ровесники. Летом она собиралась туда опять, отдыхать вместе с семьей, в которой жила во время учебы, они решили, что сядут в фургон и отправятся через весь континент. Она пообещала писать мне оттуда. А осенью она поедет учиться в Берген.

Наступил последний учебный день. Я написал на доске: «Хорошего лета!» — раздал ученикам дневники, пожелал успехов в жизни, съел с другими учителями торт в учительской, пожал всем руки и поблагодарил за проведенный вместе год. Шагая домой, я, как ни странно, не испытывал ни радости, ни облегчения. Внутри меня была лишь пустота.