Часть целого - Стив Тольц

Увлечение Терри овладело им целиком: все остальное, от еды до потребности опорожнить кишечник, казалось ему ненужными промежутками между тем временем, когда он мог играть, тренироваться или говорить о спорте. Карточные игры навевали на него скуку, книги тоже. Сон ему докучал. Бог докучал, еда и чувства. Докучали родители. И, судя по всему, докучал я. Мы стали спорить по пустякам — в основном из-за моего поведения: теперь он вел приятную жизнь в компании тех ребят, кто не стонал в постели, и мое распространяющееся буквально на все негативное отношение и неспособность чему-то радоваться его раздражали. Терри начал критиковать меня за самую малость: ему не нравилось, когда я легонько стукал кого-нибудь костылем по плечу, если хотел, чтобы на меня обратили внимание, ему не нравилось, как быстро я догадывался, чем кичится кто-то из окружающих, и он начинал над этим смеяться, и он устал от моей невероятной подозрительности ко всему на свете — от церковных дверей до людских улыбок.

Как ни печально, через несколько месяцев брат понял, кем я являюсь на самом деле: одиннадцатилетним хандрой, мрачным, угрюмым, заносчивым гордецом, безобразным, жалким, близоруким мизантропом, ну, тебе-то прекрасно знаком такой тип характера. Дни, когда он ходил за мной по пятам и подражал тому, как я кашляю и корчусь от боли во внутренностях, остались далеким, греющим душу воспоминанием. Оглядываясь назад, не составит труда догадаться: его злость и упреки порождались любовью и разочарованием. Он никак не мог осознать, почему я не способен вести себя просто и наслаждаться жизнью, как он. Но в то время я видел в его отношении только предательство. Мне казалось, что на меня обрушился шквал несправедливости всего мира.

Потеряв единственного союзника, я хотел одного — спрятаться, но главная неприятность заключалась в том, что в маленьких городках не существует такого понятия, как обезличенность. Незаметность — да. Но только не обезличенность. Ужасно, но попробуйте пройти по улице, чтобы с вами кто-нибудь не поздоровался или вам кто-нибудь не улыбнулся. Остается всего лишь — найти такое место, которое никого не привлекает, и скрываться там. Уверяю, даже в маленьких городках есть такие места, которых все избегают. Следует их найти, и будешь жить никем не тревожимый, и не потребуется отгораживаться от мира, забравшись в постель. В нашем городе было одно такое место — кафе. Открыл его Лайонел Поттс. Но там не побывал ни один человек, поскольку Лайонел считался самым презренным типом в округе. Все думали о нем именно так, хотя я не мог понять почему. Мол, богатей, что с него взять. Говорили: «Да кто он, собственно, такой, что ему не приходится лезть из кожи вон, чтобы заплатить арендную плату? Наглец!»

Мне казалось, в Лайонеле должно быть что-то тайное и зловещее. Не верилось, что его не любят только из-за того, что он богат. Ведь большинство людей сами страстно хотят разбогатеть, иначе для чего они покупают лотерейные билеты, строят планы, как быстро приобрести богатство, и играют на скачках? Разве могут люди ненавидеть то, к чему всеми силами стремятся?

Кафе было тускло освещено и благодаря темным деревянным столам и длинным деревянным лавкам напоминало испанскую таверну или конюшню для людей. Внутри стояли папоротники в горшках и висели картины с изображением разодетых мужчин на лошадях и черно-белые снимки высоких, могучих деревьев, которые росли на том месте, где потом построили аптеку. Заведение пустовало с утра до вечера; я был единственным посетителем. Лайонел жаловался дочери, что вскоре придется закрыться и бросить бизнес, но при этом с любопытством поглядывал на меня, явно недоумевая, почему я один из всех не присоединился ко всеобщему бойкоту. Иногда и дочь бросала на меня взгляды.

Одиннадцатилетняя Кэролайн, высокая, худая девочка, не отходила от стойки — стояла, облокотившись о нее, с приоткрытым, словно от удивления, ртом. У нее были зеленые глаза и волосы цвета прелестного, золотистого яблока. Плоскогрудая, с мускулистыми руками и плечами. И я со стыдом думал: она могла бы меня побить, если бы нам случилось подраться. В одиннадцать лет Кэролайн могла похвастаться тем, что так ценилось на парижских подиумах, — надутыми губками. Тогда я этого еще не понимал, но надутые губки действуют так: они предполагают, что их владелица испытывает временное неудовольствие и жаждет удовлетворения. Мужчина думает: я был бы счастлив, если бы сумел удовлетворить эту крошку с надутыми губками. Надутые губки — последнее достижение эволюции. Человек палеолита о них не слышал.

Я сидел в самом темном углу кафе и смотрел, как Кэролайн приносит из подвала коробки с бутылками. Ни она, ни отец не думали со мной возиться и не баловали особым обхождением, хотя я был их единственным посетителем; я пил молочные коктейли, кока-колу, читал книги, думал о своем или, положив перед собой пустую тетрадь, пытался доискаться до смысла слов, пришедших ко мне во время пребывания в коме. Каждый день Кэролайн подавала мне напитки, но застенчивость не позволяла мне заговорить с ней. Когда она бросала: «Привет!», я отвечал «О'кей».

Однажды она села напротив меня с таким выражением, словно была готова расхохотаться, и заявила:

— Все считают твоего брата задавалой.

Я чуть не упал в обморок — настолько не привык с кем-то разговаривать.

— Ну, ты знаешь, какие бывают люди.

— Я тоже считаю, что он слишком выставляется.

— Ну, ты знаешь, какие бывают люди.

— Задирает нос.

— М-м-м… — только и протянул я.

Вот так. Единственным человеком в городе, не запавшим на моего брата, была девочка, которую я решил полюбить. Почему бы нет? Даже в семействе Кеннеди имеет место соперничество между родственниками. Кэролайн, как и все остальные, ходила на игры, но я замечал, что она по-настоящему не любит Терри, ибо, когда все вскакивали и рукоплескали брату, она вела себя тихо, как книжная полка, лишь прикрывала ладонью губы, словно получила нерадостное известие. Видел бы ты ее, когда Терри врывался в кафе звать меня к ободу домой. Кэролайн не только не заговаривала с ним, но даже не поворачивалась в его сторону, и, к стыду своему, должен признаться, подобные сцены доставляли мне удовольствие: в те пять минут Терри приходилось отведать вкус той мерзкой лягушки, каких я был вынужден проглатывать каждый отвратительный божий день.

Потому Кэролайн Поттс и вошла в историю — как мой первый друг. Мы разговаривали с ней в темном кафе, и наконец я ощутил в себе силы дать волю мыслям. Я почувствовал: мой рассудок заметно яснеет. Я встречал ее со вспотевшими ладонями и, ощущая вожделение еще не половозрелого мальчишки, медленно шел навстречу. Улыбка на ее слегка гермафродитном лице оглушала и пробирала до самых костей, словно Кэролайн подкрадывалась ко мне и возникала совершенно неожиданно. Я, разумеется, понимал: она выбрала меня в друзья, потому что у нее у самой друзей не было, но мне казалось, что Кэролайн по-настоящему ценила мои ехидные замечания, и мы были единодушны, когда с навязчивым упорством обсуждали безграничную глупость горожан, так по-идиотски обожавших моего брата. Я сам вызвался рассказать ей о его тайне — жутком, религиозном благоговении перед спортом. Теперь я был не один, кто знал, что с Терри Дином не все в порядке, и мне от этого стало легче, но вскоре после того, как мы познакомились с Кэролайн, случилось нечто ужасное, и об этом узнали все.