Живой Журнал. Публикации 2007 - Владимир Сергеевич Березин

Потому как переубеждать взрослого человека в его эстетических пристрастиях сродни введению наказания за мыслепреступление.

Но тут я потерял, может быть, вашу мысль. Вдруг я ее не так понял. Вдруг у вас есть методика того, как спорить о призрачном. Может, у вас какая-то универсальная шкала есть для искусства, может имеется какой-то эстетический штангенциркуль. Ну, попробуйте, попрактикуйтесь на мне. Народ потешится, как мы сойдемся в чистом поле гремя огнем, сверкая блеском стали — я за Лукьяненко, а вы против.

— Боюсь, не получится. Я же отстаивал как раз тот тезис, что шкала и штангенциркуль не обязательны. Что возможен разговор и без них, и весьма полезный. Причем обратите внимание: вы определили объекты так, что "общение", в котором собеседники пытаются и могут изменить позиции друг друга, называется спором (и ведется с применением строгой аргументации, с вашей точки зрения), а иначе это просто декларация. тогда предвыборный митинг подпадает под Ваше определение спора — на него идут с мыслью "все они там козлы и ворюги", с него — "а ничего мужик, нормальный вроде, и обещает ворюг к стенке ставить". Это тогда спор… Я думаю, ваше различение способов общения несколькнесколько не подходит. Моя позиция состояла в следующем. Во-первых, Вы пытаетесь привнести в разговоры о "литературе" научный метод. Однако строгие рассуждения составляют лишь относительно небольшую часть науки, и очень многое в ней не может быть подсчитано, и по Вашим критериям добрый шмат науки окажется даже не предметом спора… Что мало правдоподобно, если вы не пожелаете встать в позицию, что эти ученые жрут наш честно заработанный хлебушок и дурят головы. Во-вторых, мне не требовалось, чтобы для некого разговора о "писателе П" можно было строить доказательные рассуждения. Разговор о нем полезен уже тем, что можно попробовать объяснить, чем именно не нравится Шекспир. Толстой или Лукьяненко. Эти объяснения могут кого-то убедить и приведут к изменению его точки зрения — редко, но бывает). Другие не изменят, но лучше поймут меня. Еще кто-то откроет для себя неизвестные стороны творчества писателя П. - плохие и хорошие (с его собственной точки зрения). Так что я говорил о небесполезности такого разговора — для моего тезиса большего и не надо. Что же до аргумента о настучании в бубен — я думаю, он неуместен. Морду бьют и за меньшее, чем плохие отзывы о Лукьяненко, и во многих ситуациях для получения в морду совсем не приходится прикладывать труд. Мне кажется. Вы путаете некоторое занудство, насильственное бубнение взрослому человеку (скажем, Вам) что писатель П. гад, гад и на рубль сволочь, а Вы совершенно не расположены этого слушать. Тут уже дело вовсе не в недостаточности аргументов — я бы сказал, что желание дать в бубен у меня возникнет даже при абсолютной убедительности собеседника, коли у меня нет желания его слушать, а он не уходит и говорит.

— Наука в этих моих рассуждениях проявляется лишь в виде гейзинберговской метафоры, что мы можем померить у частицы либо одно, либо другое. Вы как-то сворачиваете на то, что два человека могут говорить, не вцепившись друг другу в глотки (и никакого другого тезиса я у вас не обнаружил — кроме него я наблюдаю только эмоции). Так кто с этим спорит? Я же говорю о том, что эстетические пристрастия живут на манер квантовой механики. Они не регулируются внешней логикой оппонента, иначе мы следуем известному афоризму «Человек человеку — друг, товарищ и брат. Понял, ты, скотина!».

Кстати, у вас происходит логическая подмена в случае «Насильственное объяснения, что писатель П. гад и сволочь». Вот как раз, если вы мне будете рассказывать, что писатель П. — сожрал, чавкая, христианского младенца на завтрак или изменил жене — я могу вам поверить или не поверить, могу начать с вами спорить, просить предъявить аргумент… Но вот если вы мне будете говорить, что текст П. должен мне (не) нравится и выводить обязательность художественного воздействия — это форменное безумие.

Это воздействие сугубо индивидуально и не является предметом доказательств — можно его декларировать, а там уж не дано предугадать, как наше слово и проч., и проч. Собственно, с этого я и начал.

Извините, если кого обидел.

17 июля 2007

История про Долгорукова

Вышли мемуары Долгорукова. Петр Владимирович был вообще очень интересный персонаж — он был кривоног, его подозревали в авторстве знаменитого подмётного письма о Пушкине-рогоносце, был он весьма скверного характера, и сразу занял в обществе место генеалогического летописателя, и, по совместительству, письменного сплетника. Собственно, Долгорукий был ходячий таблоид (только без tableau). Нет, не верно — он был генеалогический сплетник. С 1859 г. жил за границей и, когда дело дошло до выяснения отношений с правительством, не вернулся обратно. За это он был лишен всех прав состояния и признан изгнанным из России (С Долгоруким поучительная история: он был, разумеется, совершенно неприличен для своего времени. Респектабельностью тут не пахнет Но, одновременно, (и это говорят другие мемуаристы) его это общество осаждало — с подлинными и настоящими документами о благородстве происхождения.

Все норовили попасть в дворянские описи — своего рода список Шиндлера для потомков. Собственно и суд был из-за того, что В. обнаружил в письме Долгорукова записку, что за 50.000 он вставит любые документы в опись дворянских родов. Через несколько лет князь умер, Долгорукий стал говорить, что покойник лгал, ну и завертелась судебная машина.

Историю о судебном разбирательстве по поводу его торговли генеалогической рекламой я опускаю). Вся его жизнь — забавный пример того, что всякий протест и уязвлённое самолюбие превращаются потом именно в хорошо продающийся продукт. Его пригрел Герцен (у меня есть впечатление, что именно с Герцена берёт некоторые свои жестов Березовский). Под конец жизни (он умер в 1868) Долгорукий поругался и с Герценом, для которого писал какие-то брошюры, и кончил жизнь в Швейцарии.

Такое впечатление, что часть его бумаг была потом украдена русскими агентами.

Но это всё повод к рассуждению. Мне всё время казалось, что в забытом сейчас романе Булата Окуджавы "Путешествие дилетантов", именно ему был посвящён пассаж о публикации семейных тайн. Сейчас я перечитал это место в романе и понял, что это случай ложной памяти. Окуджава пишет о письмах и дневниках, ведь дневники давно уже стали публичными высказываниями. Тут интересна стилевая разница между