От глупости и смерти - Харлан Эллисон

Пограничники пропускали машины одну за другой.

Нас остановили; пограничный инспектор наклонился к моему окну и спросил, везем ли мы что-нибудь, подлежащее декларированию. Я так понял, он подумал, что мы закупились по самые гланды.

– Абсолютно ничего, сэр, – сказал я. – Мы просто покатались по городу, ничего не купили.

Он дал было отмашку пропустить нас, но тут его взгляд упал на барабаны, которые я купил. Он посмотрел на них, потом на меня. Я оглянулся на заднее сиденье, где они лежали – забыл про них начисто. Смешок, изданный мной, отдавал фальшью, как фильмы производства Джозефа Левина.

– О, кроме этого, разумеется, ха-ха-ха.

На этом мы и погорели. Инспектор попросил открыть багажник. Я открыл – там было пусто. Тогда он заглянул в бардачок, проверил под задним сиденьем – ничего; порылся в сумках девчонок – ничего, кроме пузырька с обезболивающими таблетками, которые Дженни уже давно таскала с собой (на этикетке стояла подпись ее доктора в Беверли-Хиллс).

Инспектор взял пузырек, засунул его под левый дворник и велел мне свернуть в сторону для досмотра. Я был в ужасе – Дженни выглядела так, будто вот-вот потеряет сознание, – однако сделал, что велено. Откуда-то доносились тихие гитарные аккорды, и я подумал: «Как странно, за весь день в стране, в которой музыка должна, по идее, витать в воздухе, я ни разу не слышал, что бы кто-то играл или пел вживую; только радио в машине да саундтрек той нью-йоркской викторины. А от улыбающихся, счастливых обитателей этой солнечной Валгаллы – ничего, тишина. И вот теперь, перед самым отъездом, эти подлинные звуки иного мира». Инспектор внимательно изучил пузырек и спросил, чьи это таблетки; Дженни сказала, что ее. Он попросил ее пройти с ним, поговорить с начальником. Она посмотрела на меня.

– Я с тобой, – сказал я.

Мы пошли за инспектором по бетонированной дорожке к застекленному главному офису. Мне приходилось незаметно поддерживать Дженни – она побелела, как полуденное солнце.

Все случилось очень быстро. Инспектор сразу понял, в чем дело. То, что Дженни только что сделала аборт, было ясно с одного взгляда: с нее ручьями струился пот. Начальник провел ее в кабинет, я остался. Через полчаса я начал волноваться, но они сказали мне подождать. Зашедшая в офис Руни хотела спросить, в чем проблема, но я жестом показал ей: не сейчас, после. Прошел еще час, и тут из кабинета раздался грохот. Выскочил перепуганный идиот-начальник и крикнул своему помощнику: «Звони в больницу Мигеля Алемана, пусть пришлют «скорую», живо!» Я перегнулся через конторку, схватил его за галстук и заорал:

– Скотина! Тупая скотина! Видно же было, что ей плохо, твою мать, так нет, надо было всё из нее выжать, да? Скотина!

Начальник, хоть не первой молодости и небольшого ума, был мужик сильный, этого не отнимешь. Он молниеносно вырвался и двинул мне в зубы. Я упал, а он бросился в кабинет помочь Дженни. Я отполз в сторону, Руни помогла мне встать. В приоткрытую дверь было видно, как дергаются ноги лежащей на полу Дженни. Приехала «скорая», и мы поехали в больницу Мигеля Алемана. Здешняя приемная была белой и очень чистой; Дженни умерла четыре часа спустя от потери крови. Нам сказали также, что у нее начинался перитонит.

Когда нам сообщили, я стоял посреди комнаты, и на меня вдруг нахлынуло всё то, что я хотел похоронить в болоте своего подсознания. Фрэн и ребенок; я отправляю жену на аборт, потому что «сейчас я не готов иметь детей, милая»; операция, страх; Фрэн возненавидела меня, ушла, мы развелись. Всё забытое вернулось, и я понял, что Дженни значила для меня. У меня потемнело в глазах.

Я с воплями выбежал на улицу. Безумца никто не останавливал, наоборот – все отпрыгивали с дороги. Может, у меня пена изо рта шла, не помню.

Снова придя в себя на пыльной тихуанской улице, я поймал такси и, показывая в сторону холма и Кальенте, сказал водителю:

– Vamonos, vamonos![58]

Я помахал у него перед носом долларовыми купюрами, и он газанул.

Я показывал дорогу, продираясь сквозь плотный, красный, пронзительно причитающий туман в моей голове. Когда мы подъехали к зданию из стекла и бетона в форме геодезического купола – одному из ориентиров, которые я старательно примечал на пути к дому доктора Квинтано, – я попросил таксиста притормозить. В Тихуане любая поездка на такси стоила пятьдесят центов; я дал ему пять долларов – всё, что держал в руке. Он рванул с места, а я стоял, глядя на купол, на небо, на свои руки и впервые в жизни сознавал, что я грешен.

Потом побежал по дороге и уверенно свернул на боковую улицу, как идущая по следу собака. Дом Квинтано, один из самых роскошных в квартале, я нашел без проблем. Высокий забор не представлял для меня никакого труда. Не знаю, зачем я пришел туда и чего хотел. Может, избить Квинтано или стребовать с него четыреста долларов для Дженни, но ее ведь больше не было, она умерла, так? Я влез на забор и задержался наверху, изучая обстановку. Рахитик ошивался рядом с воротами. Дверь дома открылась, и во двор вышел высокий, с проседью, человек. Решив, что это Квинтано, я перелез на другую сторону, повис на руках, примерился, спрыгнул вниз. Рахитик и седой при виде меня ужаснулись.

– Она умерла! Умерла! И она, и ребенок! – заорал я и бросился на них. Седой отступил, как будто собрался бежать обратно в дом, но я прыгнул на него и ухватил за ноги. Он ударился лицом о стену и завалился набок. Я все еще держал его. Он что-то орал по-испански, но рахитик, не спеша ему на помощь, пробежал мимо и юркнул в дом. Дверь осталась открытой, и я слышал, как он кого-то зовет, но не обратил особого внимания – был слишком занят, пытаясь добраться до глотки Седого. Я подтянулся чуть выше и ухватил его за горло одной рукой. Он пытался сбросить меня, а я бил его по лицу свободной рукой, продолжая душить, но это у меня не очень-то получалось: глаза у него подернулись пеленой, но он все равно вырывался. Когда я со всей силы врезал ему в ухо, он сунул мне руку в рот, вцепился в щеку и рванул мою голову назад. Я ослабил хватку, и Седой двинул меня коленом в живот. Из меня вышибло весь воздух – я рухнул навзничь, задыхаясь, как сердечник. Не успел я опомниться, из дома выбежал Луис и стал бить меня ногами.