От глупости и смерти - Харлан Эллисон

крик, нужно издать хотя бы звук! Она вдыхает газ и впадает в забытье на мягком кожаном покрытии, вниз, вниз, глубже, отскочить, драться, смотриииии сюдаааааа, они считают по-испански, чудесная анестезия, анестезиолог, анестетик, я не сплю, считают по-испански uno dos tres cuatro cinco seis siete ocho – ой! а! о! Там боль, и тут, я знаю, это боль, я чувствую, внутри в смутном, смутно, сумрак, ноль, боль, соль – nueve diez once doce. Сон, большой белый квадрат, огромный невесомый, движущийся, он разделен на четыре части – одна часть совсем черная, чернота переходит сначала в один квадратик, потом в другой, потом в третий, и так по кругу по кругу по кругу… а док, док, Доктор и сестра стоят прямо, пока черный квадрат движется из одного угла в другой, а потом в третий, все часы остановились, замолчали, в каждой комнате здесь есть часы, только без циферблата, только стрелки, которые кружат и кружат, дразнят – trece catorce … мягко скребут там, мою мякоть, ищут то самое, тепло, тепло, тепло…Операция закончена. Нужно возвращаться из мира белых и черных квадратов.

Квинтано и медсестра смотрят на нее.

– Как вы себя чувствуете?

– Голова кружится… – Кто-то похлопывает ее по руке. Она садится, перед глазами ее собственное тело, голое, неприкрытое, влажное. Она опускает больничную рубашку, слезает со стола, морщится, идет к двери, поначалу немного пошатываясь. Переходит в первую смотровую, ложится на стол. Ее накрывают одеялом, ей тепло. Над головой ярко горит лампа.

– Можно это выключить?

– Нет.

Проходит сорок пять минут, еще минута, она засыпает.

Медсестра возвращается.

– Одевайтесь.

Когда сестра закрывает дверь за собой, она слышит, как Квинтано говорит: «Слово-слово-слово-боль-слово-слово-слово». Что там про боль? У меня? Что-то пошло не так? Но я же нормально себя чувствую, правда? Да, опустевшей, приятное чувство.

Медсестра возвращается с двумя пластиковыми стаканчиками. В одном вода, в другом пять таблеток: две большие желтые, три маленькие белые. Она с трудом проглатывает их, ей нужно еще воды. Потом ее снова оставляют одну, она ждет. Проходит десять минут, возвращаются Квинтано с сестрой.

– Вы прекрасная пациентка. Чертова блондинка все время двигала бедрами, боялась, дергалась, но вы прекрасно себя вели.

Ей помогают спуститься вниз, где ждет та первая медсестра.

Привет.

Я уже давно пытался выбраться из этой комнаты, выйти на воздух, подумать о чем-нибудь. И разобраться, почему я оказался настолько вовлечен во всю эту историю с Дженни, почему чувствовал, что должен помочь ей, хотя не был в ответе за то, что случилось. Мне казалось, что я знаю причину, и хотелось подумать об этом где-нибудь вне абортария.

Я попытался выйти из дома через единственную известную мне дверь наружу, но Луис, болтавший по-испански с рахитиком, жестом велел мне вернуться обратно. Этот парень начинал меня доставать. У Квинтано приятное, чистое заведение, но нанимать типа со шрамом вроде Луиса – не лучшая клиентская политика. Из-за него поездка к доктору кажется более подозрительной, чем это необходимо. Он не внушает девчонкам, приехавшим на аборт, ни доверия, ни чувства безопасности, да и с дешевой мелодрамой малость перебирает.

– Я хочу прогуляться, – сказал я, направляясь к воротам.

– Нет. Назад. Ждать, когда закончат, – Луис демонстративно сунул руку в карман своего полупальто.

Мне думалось, что ничего опасней пыли там нет, но связываться с ним было бессмысленно, и я вернулся назад.

С нашего приезда прошло всего четыре часа, но они показались мне вечностью.

Я выкурил свои полторы пачки «Филип Моррис» и дошел до того, что начал стрелять у Руни ее чертов «Кент», или «Спрингс», или сушеный страстоцвет, или как там называется эта ментоловая ароматизированная подделка под приличные сигареты. Во рту у меня был такой вкус, будто через него босиком прошлась Национально-революционная партия Китая в полном составе, а впереди вышагивал далай-лама в мозольных пластырях «Доктор Шоль».

Наконец, вернулась Дженни. Ее поддерживала под руку медсестра, которую мы уже видели – та, которая не разговаривала. Я с первого взгляда понял, что дело плохо: лицо Дженни выглядело, как рисунок углем на папирусе. Я встал и помог ей дойти до дивана. Она села рядом с Руни и провела рукой по виску и по волосам – ее характерный жест, когда она чувствовала себя неуютно.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.

– Вроде нормально. Рада, что все позади.

Руни придвинулась к ней поближе.

– Ты сама на себя не похожа, всё точно в порядке?

Дженни молча, почти равнодушно кивнула.

В порядке было явно не всё.

– Были какие-то проблемы во время операции? – спросил я медсестру. Она, холодная бессердечная стерва, сделала каменное лицо, не удостоив меня ответом. Я повторил свой вопрос.

– Вы смотреть лучче, если подкрасити губы, – сказала эта горгона Дженни. Дженни пробормотала в ответ что-то неразборчивое. Я не знал, что надо делать в такой ситуации.

Решение за меня принял Луис, материализовавшийся из приемной.

– Пора ехать, – сказал он.

Медсестра исчезла за одной из дверей; мы встали и помогли Дженни подняться, поддерживая ее с двух сторон. В приемной сидела очередь из пяти новых девушек. Я был поражен обширностью практики доктора Квинтано. Налогов с этого бизнеса он не платит, если он еще не миллионер, ему явно не помешал бы хороший менеджер. Студенты тоже были там, и блондинка выглядела абсолютно нормально.

Мы вышли из дома, сели в машину. Ворота поднялись, и Луис задним ходом выехал на улицу, в точности повторив нашу траекторию при въезде. Хотя этот опытный навигатор повез нас в город другой дорогой, снова петляя и меняя направление, это было уже неважно: я крепко запомнил дорогу к маленькой домашней мастерской Квинтано. Луис высадил нас на парковке «Вулворта» и так рванул с места, что резину спалил. Мы стояли, глядя друг на друга и на машины.

– Сколько вы заплатили? – спросил студент.

– Четыре сотни, – ответил я.

Он кивнул.

– Мы тоже.

Похоже, от этой информации ему полегчало.

– Можно мы поедем? – очень тихо спросила Дженни. Я знал, что ей плохо и не по себе, да и Руни тоже. Мы сели в машину, вырулили из центра и направились к границе, но пересечь ее нам не удалось.

Все произошло так быстро, что рассказывать тоже надо побыстрей. Мы ехали через город, наши носы и души наполнялись пылью, а перед глазами то и дело всплывали живые свидетельства того, каким ужасным может быть человеческое существование. Я встал в конец длинной очереди на пограничный контроль; мы с Руни украдкой наблюдали за Дженни – она явно чувствовала себя хуже, ее слегка трясло. Всё, чего мне хотелось в тот момент – скорее добраться