Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

К машине подошел старичок маляр с трафаретом и ведерком краски в руках. Старичок снял варежки, подул на руки и принялся украшать самолет звездами. Четыре звезды — на хвосте, на фюзеляже и на крыльях. Самолет стал солиднее и веселей. Маркированный боевыми звездами действующей Красной Армии, он стал похож на человека, только что сбросившего гражданское платье, щелкнувшего ремнем и приколовшего к шапке звездочку воина. Старик дружелюбно кивнул директору и пошагал к следующему самолету.

— Мы его называем «райвоенком»,— сказал мастер.— Ведь было замерз в эшелоне. Все стремился обратно. А теперь воскрес... Так и прошкандыбает еще годков двадцать.

— Завтра в девять тридцать. Не осрамите перед Угрюмовым и Шевкоплясом. Я у себя. В случае чего, звоните без всякого стеснения.

Угрюмов поджидал Дубенко в его кабинете, невозмутимо выслушивая горячий рассказ Шевкопляса о воздушных боях с превосходящими силами противника. Все, что касалось превосходства врага в вооружении, было упреком ему, Угрюмову, и его ум постоянно находился под каким-то напряжением. Что же еще сделать? Как поскорее выручить фронт? Какие еще требования предъявляют к ним? У противника готовится новый самолет, нужно его перекрыть! Необходимо скорее давать серийные танки, а с директором танкового — вечные споры. Надо налаживать завод реактивных снарядов — плохо с жаропрочными сплавами... И еще сотни подобных нужно... нужно...

— Завтра будет? — с ходу спросил Шевкопляс.

— А как ты думаешь, вояка?— Дубенко разделся, причесал волосы у настенного зеркала, обнаружив совершенно новые поседевшие нити.

— Думаю, должно быть.

— Ну, значит, будет по-твоему.

— Уважил старика, спасибо.

— О чем был разговор, Иван Иванович? — Дубенко уселся против Угрюмова.

— Все про то да про это. Стратегию разводим... Добре, что меня Иван Михайлович слушает. Он-то больше в молчанку играет. Уральцы народ молчаливый, не то, что мы, звонари, так?

— Не согласен,— сказал Угрюмов,— не могу обижать украинцев... Тем более, если они начинают бить врага не только на фронте, но и с тыла.

— Начинаем бить! — горячо воскликнул Шевкопляс.— Помнишь, Богдане, наши разговоры вначале? Помнишь? Конечно, кивай головой — потому что невозможно забыть те разговоры, так? Раскалили русачка до белого каления, и теперь остудить трудно, а враг будет остывать, остывать, пока не рассыплется пеплом. Читал, какие письма они домой пишут? А наши орлы? Возьми моих на Чефе! Скажи им сейчас «спишу домой» — бунт. Давай воевать, и кончено. Один день без вылетов подержишь, ходят, как больные. Чем больше на работе, тем веселей и бодрей. Честное слово, без всякой брехни. С таким народом можно разбить любого врага. Хотя прямо скажем — силен противник и опыт имеет. В первой мировой войне Людендорф на четвертом году войны сумел какой кулачище собрать! Франция и Англия зашатались! Так? Допустим, не пришлось ему свою промышленность «на попа» ставить, как нам пришлось, но у нас все трагедии в прошлом, а у него только начинаются... Хватит...— Шевкопляс взял графин. Забулькала вода в стакан.— Чего я вас агитирую? Матчасть будет — все будет.

— Отдохни, Иван Иванович,— посоветовал Дубенко, с любопытством изучая своего старого друга, одержимого теперь только одной мыслью — победить — и ради чего он безусловно не пожалеет ни своего опыта, ни сил, ни жизни.

— От отдыха наш брат вянет,— вытерев губы, сказал Шевкопляс.

— Здесь не завянешь. Мороз не позволит... Вы, Иван Михайлович, что-то хотели сказать?

— У меня есть кое-какие соображения, Богдан Петрович,— Угрюмов кивнул головой,— соображения, возникшие при осмотре вашего сборочного. Понравилось здание. Быстро, хорошо и дешево.

— Что-то загибает издалека,— перебил Шевкопляс,— не поддавайся, Богдане. Чую, на чем-то опутать хочет уралец.

— А может, и опутаю,— пошутил Угрюмов.

— Продолжайте, Иван Михайлович,— попросил Дубенко.

— Видите ли, Богдан Петрович. Нам нужно собирать «харрикейны», а потом, очевидно, американские «томагавки» и «кобры» подошлют. Что если мы поручим вам построить еще один сборочный корпус?

Дубенко прикрыл глаза, и Угрюмов ожидал его ответа, наблюдая за игрой мускулов на его обветренном, огрубевшем лице.

— Сроки?— спросил Дубенко, поднимая веки.

— Примерно такие же...

— Но теперь у меня весь народ вошел в производство, Иван Михайлович. Как с рабочей силой?

— Пришлем строительные батальоны. Главное, чтобы под вашим руководством. Мы будем собирать здесь истребители, и отсюда — на фронт... Весной начнется большая воздушная война, и нужно к ней быть готовым.

Снова большая работа. Еще час тому назад, если бы ему сказали, что нужно строить такой корпус, он, учтя только физические силы, не мог бы решиться. Откуда берутся силы?

В стекла била снежная крупка, в беловатой дымке метели чернела изломанная линия леса. Снова представились воображению падающие в снег ели и кедры, обмороженные руки и ноги, обледенелые бревна, исступленный визг циркулярных пил...

— Вы согласны?— спросил Угрюмов.

— Я согласен,— твердо сказал Дубенко,— мы выполним ваше задание, Иван Михайлович.

— Задание Родины,— осторожно поправил Угрюмов.

— Выполним задание Родины...

— Вот о чем я хотел вас попросить. Теперь разрешите откланяться. Посмотрю, как с угольком, а завтра снова к вам, на именины...

Поздно вечером постучался Рамодан и долго отряхивался в общих сенях.

— Давай, что ты там прихорашиваешься,— позвал его Дубенко.

Рамодан протиснулся в полураскрытую дверь, потер глаза, уши.

— Ну, как настроение, директор?

— Удовлетворительное.

— А я было испугался: смотрю, словно у тебя опять печаль.— Рамодан потрепал по плечу Дубенко.— Эх ты, директор! Что с Валюшкой твоей? Позвони. Машина машиной, а человека забывать не стоит. Как тяжко-важко, когда один. В работе ничего, а как остаюсь один — хочется выть, как волку. Один... Слово какое-то страшное, непривычное. Сегодня вспомнил гончака своего, что оставил. Что с ним? Добрый у меня был гончак, а я как-то ни разу про него не вспомнил. Видать, когда много дела, о своем не думаешь, а кончаешь — и начинает тебя мучить свое, личное. Тут не только про жинку и детишек вспомнишь, а даже про