Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

проводит графы, вписывает номера лав.— Скажи, взрывные работы проводил? Нет? Почему? Строение не позволяет? Комбинируй. На взрывных работах добыча выше? Выше. Почему не проводишь? А?.. А что в книжке писал? Ну-ка, скажи, сколько ты израсходовал взрывчатки в этой лаве, и сразу узнаем, проводил ли ты опыты. Опять свою тетрадку? Позови бухгалтера. Мы у него по двойной итальянской проверим. Там дело чище, чем у тебя в тетрадке. Твоя тетрадка — для глупого начальства...

— Можно бухгалтера,— главный инженер робко улыбается, щеки у него краснеют.

— Давай, давай. Я пока подожду, у меня, видать, дела меньше. Пришел? Хорошо. Вот что, дайте-ка мне, товарищ главный бухгалтер, сведения, сколько было затрачено взрывчатки в июне сорок первого года и в феврале сорок второго года?

— Дайте, сколько израсходовано в октябре,— пробует вмешаться завшахтой.

— Не в октябре, а в июне.— Авакумов сдвигает брови.— Не перебивай меня. Иди, бухгалтер. Ну-ка, заведующий, показывай теперь ты.

— Как вы знаете, Трофим Егорыч, я принял шахту от прежнего руководства в состоянии...

— Когда принял, вчера?

— Шесть... шесть месяцев тому назад,— отвечает завшахтой.

— Работаешь шесть месяцев, а все прежнее руководство критикуешь? А ты знаешь закон большевика: один день на оформление, десять на ознакомление, а потом уже и сам отвечай. Понял? Страна воюет, стране уголь нужен, а ты все прежнего заведующего критикуешь. А кто уголь будет давать? Ведь ждет страна уголь, аль не ждет? Или, ты думаешь, уголь не стреляет, так его можно и не давать?

Он берет планы шахт, расчерченные на коленкоровой кальке, счеты, карандаш, оправляет на мясистом, багровом, но идущем ко всему его облику, носу роговые очки и начинает подсчитывать, писать.

Здесь он уже хозяин своего дела, все понимающий, добросовестный. За кажущимся его многословием кроется манера изучения подчиненного, его качеств, проверки дела. Всю свою жизнь посвятив углю, поседевший под землей, он, получив от страны пост заместителя наркома, разумно использует свои познания, свой долголетний шахтерский опыт. Иногда он может играть в простачка, иногда покуражится над подчиненным, но только над таким, кого он невзлюбил за недобросовестность, за попытку обмануть его, а следовательно, страну, которую он представляет.

Авакумов же не говорил. Он выслушал бухгалтера, принесшего ему справку о взрывчатке, подтвердившего его прогнозы, выслушал еще двух инженеров, вылезших только что из лав, вызвал горного инспектора и долго слушал его выводы по улучшению охраны труда подземных рабочих. Я уходил смотреть, как живут шахтеры, и застал его за проверкой выдачи коммерческого хлеба.

Авакумов горячо требовал, чтобы дополнительный хлеб получали только подземные рабочие, как определено правительственным постановлением, а «не всякие хоз-моз». Окончив работу, он вздохнул, устало снял очки, спрятал их в футляр.

— Так, видать, когда-нибудь и помру за этими бумажками, как лошадь в хомуте. Не люблю их... И с каждым годом все бухгалтерии больше и больше, а угля все меньше и меньше...

При выходе из шахтоуправления к Авакумову подошли две женщины, миловидные и разбитные донбассовки. Они подали ему заявление. Оказывается, им не выдали подъемных, причитающихся по указу правительства эвакуированным из Донбасса.

Одна женщина, жена забойщика, призванного в армию и раненного в последних боях, пошла сама в забой и работает с отбойным молотком наравне с мужчинами; другая, ее сестра — машинист электровоза, работает на двух машинах по две смены, была до войны домохозяйкой.

Авакумов предварительно выяснил это и читал заявление с утвердительным бормотаньем: «Так, так, так...»

Потом, сняв очки, уставился своими черными навыкате глазами на завшахтой.

— Чего же ты им вола крутишь?

— Они...

— Что «они»? Бабам нужны подъемные. Все правильно, по указу. А ты не выдаешь? Что? В банке нет? Да им-то какое дело? Это у тебя в банке нет, а не у них. Почему рабочий человек должен за тебя отвечать? Раз в банке нет, значит, ты, прежде всего, как руководитель, плохо работаешь, а не они. А они хорошо. Видишь, на двести процентов смолят. Им подай и за сегодняшнее, и за вчерашнее. Кто им разрешил подъемные? Ты или я? Не ты и не я, а правительство. Выдать!.. У тебя нет, я выдам, но потом с тобой поговорю.

— Все сделаем, Трофим Егорыч.

— Давно пора.— Авакумов обратился к одной из женщин:— Что-то я знаю вроде тебя, молодица? На Буденновке работала?

— Работала, Трофим Егорыч. И я вас помню хорошо.— К нам еще приезжали.

— Э, да куда только я не приезжал! Только тогда ты, в Донбассе, помоложе была. Да и я тоже был помоложе...

— Приедем в Донбасс, помолодеем снова, Трофим Егорыч.

— Ну, это вряд ли. Приехать — приедем, а вот насчет помолодеть — не думаю. Как перевалил за... не вернешь.— Авакумов снова надел очки и перечитал заявление.— Вот вы тут еще просите за выслугу лет. Зря. Выслуги лет не будет теперь. Где теперь документы будешь искать и восстанавливать, кто сколько лет работал? В Донбассе? Но там кто? Немцы там. Выслуги пока нет. Разобьем немца, тогда будет выслуга. Правильно я говорю?

— Правильно, Трофим Егорыч.

— Согласна? Ну вот. Выходит, это не ты писала и не подписывала. Я тебя знаю, ты такой глупости не сделаешь. Кто-то подталдыкнул тебя: попроси, Гашка, за выслугу. Трофим Егорыч — знакомец, подмахнет! Соглашаешься? Вот так. А ты, дура, подписалась. И себя срамишь и меня, своего знакомого...

Женщина смущенно краснеет, перебирает махры платка, кивает головой. Шахтеров подходит все больше и больше. Клети выбрасывают из-под земли все новые партии рабочих. Они окружают Авакумова и стоят черной, точно железной, стеной, куда хватает глаз. В руках или на груди у них лампочки, с шляп стекает вода, железные картузы тоже проржавели, обиты углем и породой. Шахтеры ловят каждое слово Авакумова, он для них свой, близкий человек. Многие из них помнят его по Донбассу, со многими он уходил из родных мест после взрывов копров, станций, механизмов шахт. Это — человек, перенесший с ними все тяготы, обрушившиеся на плечи Донбасса, и они, брошенные сюда, в горные леса, под землю Урала, ждут от него ответа