Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

Авакумов смотрит на их лица, на ржавую одежду и качает головой, как старый ватажок в кругу боевого братства, привыкшего вместе делить и победы, и поражения.

— Тут много донбассовцев, вижу я,— говорит Авакумов,— встречали вы меня не раз, да и я встречал вас в Донбассе. Вместе строили шахты, заводы, вместе подорвали все и... ушли. Слышал я, что не всем тут хорошо — и холодно, и голодно иногда, и плохо с жильем. А на фронте, где борется наша Красная Армия, легче? Там они жизнь теряют, а мы? Потому считаю, что стыдно кому бы то ни было поднимать голос о том, что плохо. Кто из честной шахтерни Донбасса поднимет голос против испытания, а? Кто струсит? Разве какая-нибудь сволочь. Так задавите ее ногами. Пусть не мешает нам. Тяжело? Тяжело. Мне самому тяжело, шахтеры. Знаю, что хотите в свой Донбасс. Но когда будет это возможно, посадим вас в поезда, заиграет оркестр, и повезем в Донбасс. А сейчас? Кое-кто уходит самовольно. Куда? Лишь бы уйти от труда. Кончится война, построим свои ряды и проверим, кто как вел себя, когда было плохо. Кто — герой, а кто — дезертир. Вот ты, помню, просился в Донбасс. Там еще последние балаганы догорают. Плохо с пищей на Урале. Верно. Поставим вопрос в Москве, улучшим. Оторвет страна от своего рта, даст шахтерам. Знает страна, что труд ваш тяжелый и опасный. Но нужно подождать и разумно все требовать. А как мы ели полфунта в двадцать первом году и начинали восстанавливать шахты! Помните, старики? Тогда лучше было? Хуже. То-то. Не советую головы забивать себе пустым, надо уголь давать. Без угля все пропало. Без угля остынет страна, умрет. Что мне говорить вам? Что у вас — дурнее моей головы на плечах! Верит Авакумов в шахтеров и всегда говорит за них слово. Перед товарищем Сталиным говорит об вас хорошо. Приехали в гости к уральцам — поучитесь у них, их поучите, подружитесь. Одна рабочая семья, одна задача. Нет только плохих уральцев и только хороших донбассовцев, есть хорошие и плохие шахтеры... Понятно?

— Понятно, Трофим Егорыч!— кричат вокруг.— Мы — ничего, будет порядок.

— Добычу нужно поднять. Стыдно, краснеть за вас приходится! — кричит Авакумов.

— Поднимем... сделаем...

— Ну, до свиданья, шахтеры!

Он быстро пошел, покачивая плечами, и шахтеры расступились перед ним, на лицах их я заметил восхищение и большое доверие.

— Наш Авакум! Свой Трофим Егорыч!

— Пошел!

— Пошел.

— Ушел...

1945

ИСПЫТАНИЕ[28]

XXXVIII

Радио принесло долгожданную весть — начались мощные контрудары советских войск. Разгромлена группа Клейста. Дивизии Красной Армии перешли в наступление. Притихшие толпы стояли у радио и рупоров и ловили каждое слово. И над тысячами людей, заволоченных клубами пара, спокойный голос диктора из Москвы.

Небывалый труд воинов фронта и тыла начал приносить первые плоды. Прошли митинги.

Рамодан отпечатал сообщение Информбюро и телеграмму Верховного Главнокомандующего героям Южного фронта. Листовки распространили по заводу. Ими зачитывались, прятали их, снова читали, разглаживая бумагу заскорузлыми пальцами.

Прервав отдых, стала на работу ночная смена. Усталость от напряжения последних дней, конечно, не исчезла. Но теперь чаще вспыхивал смех, перекидывались шутками, повеселели. Люди вступали во вторую фазу борьбы: возникло движение по созданию фронтовых бригад, патриотическое движение, охватившее весь тыл. Рабочие и инженеры поклялись работать с достоинством фронтовиков.

Завтра на летное поле выходила первая машина. Вслед за ней — еще десять, первые из потока, который беспрепятственно потечет, если ничто не помешает. Ее ждали нетерпеливо. Шевкопляс потирал руки от удовольствия и торопил не меньше, чем прилетевшие с ним военпреды. Исхудавший Данилин сопровождал директора по сборочному цеху.

— Вот и принялись обдирать перья с вашего мифа,— подшучивал Богдан.— Так и общиплем его до голого тела, до ребрышек.

— А вы злопамятный, Богдан Петрович.

— Без всякого зла, Антон Николаевич. Просто от радости. Семья на Кубани. Шли немцы к Дону, а у меня кошки на сердце. Обещал Тимишу сохранить его жену и ребенка, и вдруг... Сын там, мать... признаюсь, было страшновато. А теперь отогнали. Видите, какие... мысли...

В конторке пришлось переодеться в комбинезон, чтобы было удобнее «обнюхивать» машину. Начальник сборочного, молодой инженер, казавшийся внешне на десяток лет старше, помог директору затянуть «молнии».

— Волнуетесь?

— Естественно, Богдан Петрович,— он зябко поежился, потер руки.— Первая. В мозжечке что-то давит. Третьи сутки не выходим из цеха.

— А монтажные бригады на высоте? — Богдан употребил любимое выражение начальника цеха.

— На высоте, Богдан Петрович.

— Тогда спустимся к ним со своих небес.

Стоило отворить двери конторки, и снова их окружил привычный шум, где говор пневматики и завывание дрелей не последние звуки в сложной гамме.

Шум сборочного цеха сродни шуму жатвы, где рокот комбайна завершает многотрудный сезон землепашца.

Одевали машины — из клейменых ящиков вытаскивали моторы, сработанные на заводе у Камы, скрипели лебедки, подвозили крылья на стапелях, крепили, нивелировали различные тригонометрические углы, «болтили» их и «контрили», крепили хвосты...

Самолеты, вначале напоминавшие ободранных и прикорнувших птиц, один за другим расправляли крылья, обрастали перьями, наращивали стальные клювы орудий и пулеметов. И возле них, так что не слышно человеческой речи, трещали и визжали молотки и дрели, шатались светлячки переносных ламп, катились автокары и ручные тележки, и дым раскаленных жаровен поднимался и уходил через фонари, напоминая дым жертвенников.

Первый после эвакуации самолет. Вот он — тот, который завтра должен подняться вверх и наполнить воздух забытым гулом. Не только этой машине даны крылья, они завтра будут даны всему заводу, ибо это авиационный завод, и без летающих над ним самолетов он немыслим.

Там взорван — здесь построен. Трудно, невозможно справиться со страной, именуемой Советским Союзом.

Возле первенца копошились монтажники. Их бригадир, опытный мастер, с неестественно длинными усами, такие теперь и не носят, обещал на производственном совещании