Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

— Потом еще немного,— сказал расшлаковщик.— Сегодня жарко невмочь.

Он обвел нас глазами, просящими извинения. Вероятно, ему казалось, что он недостаточно хорошо ведет себя перед посторонними во время своего обычного труда.

Медный пожарный карабин, насаженный на жирный шланг, блеснул совсем рядом. Человек с карабином направил его на двух рабочих, обвязанных тряпками. Твердая струя ударила по их спецовкам, отскочила, и по земле снова побежали ручьи. Один из рабочих наклонил голову, чтобы получше пропитались и шляпа, и тряпки, затем, перехватив в правую руку кирку, крякнул и, я бы сказал, весело первым бросился в печь. Вслед за ним в печь нырнул другой. Жар охватывал каждого из них сразу, и клуб пара выпрыгивал наружу и, поднявшись, рассеивался где-то у изогнутой коленом трубы воздуходувки.

Люди, бросившиеся в печь с кирками в руках, точно сгорали внутри. Томительное ожидание их возвращения, в конце концов, превращалось в нервное напряжение. Не сгорели ли? Не в обмороке ли? Но оттуда слышался отдаленный шум, словно стук клюва дятла.

— Пятнадцать минут!— прокричал техник и махнул рукой как на старте бегунов или лыжников.

— Давай! — проорали в устье печи.

Рабочие выпрыгнули оттуда, и их дымящиеся тела сразу же подхватили на руки.

— Терешин! — выкликнул техник.

— Терешин ходит один,— проорал кто-то над моим ухом словно гордый за такого удальца,— он не любит, чтобы ему мешали.

— А если ему там станет плохо? — спросил я.— Кто ему тогда поможет?

— Терешину плохо? Эва! Не таков Терешин.

Я всегда с хорошим чувством наблюдал товарищескую спайку рабочих опасных профессий. Слишком близко «маневрируя» возле смерти, они научились уважать своих товарищей, отличающихся большой сноровкой и удалью. Ведь в тылу есть профессии, равные профессии летчика-истребителя, танкиста, штурмовика, бронебойщика. Здесь тоже есть свои герои, прославленные и иногда безвестные только на стороне, а не в среде своих товарищей. Но где же Терешин? Я представлял себе, что откуда-то из-за колонны шагнет к печи могучий богатырь и с озорной улыбкой ринется в печь. Таким мне хотелось представить отца вчерашнего мальчика Вани. Но вот с табурета поднялся человек, перед этим выскочивший из топки. Терешин деловито навернул на лицо тряпки крест-накрест, чтобы оставить прорези для глаз, кто-то сверху натянул ему очки, согнулся и как-то избочился. Вода из брандспойта круто ударила в него, но он не зашатался.

— Готово! — скомандовал все тот же техник.

Терешин пошел несколько колеблющейся походкой, чуть ли не волоча по полу кирку, но стоило ему приблизиться к топке и багровому отдаленному свету пасть на него, как он выпрямился и бросился в печь. Снова вспыхнуло и рассосалось облачко пара.

Гудели огромные барабаны, перетирая с грохотом и свистом свою суточную пищу в восемьдесят тысяч пудов рыхлого губахинского угля, выброшенного из-под земли шахтерами, сейчас прогрызающими где-то под нами толщи земли. Восемьдесят тысяч пудов сгорит как молния, и понесется по уральскому кольцу, чтобы крутить и крутить тысячи станков, выбрасывающих на поля сражений эшелоны оружия и снарядов.

А внутри раскаленной топки остервенело рубил киркой незаметный рабочий Терешин, один из могучего поколения русских людей, отбивающих яростную атаку врага по всему огромному фронту грядущей победы.

— Надо попробовать что-то другое придумать,— слышал я мощный голос Авакумова.— Варварство! Может быть, отбойным молотком пошуровать, а может, струей под давлением пройтись по горячему шлаку. Попробовать взорвать его водой. А это что за чертоломия!

Гудел Трофим Егорович, стараясь пересилить грохот и свист, и свежим умом своим сразу же доходил до того, до чего несколько позже дойдут тепловики ГРЭСа. Будет испытан потом способ гидроудара по горячему шлаку, и расшлаковщики топок упростят свой труд.

Терешин выполз из люка топки, бросил кирку, упавшую на пол со звоном — так высохли и дерево рукоятки, и металл.

Мы окружили его, подали воды, помогли ему распутать тряпки.

Он даже вначале не понял, почему все эти люди, осматривавшие станцию, вдруг принимают в нем такое участие.

— Я ничего,— говорит Терешин,— полный порядок.

— Угорел? — спросил Трофим Егорович.— Ишь, какая геена огненная!

— Надо же... не я, так другой.

— Сына твоего вчера видел, познакомились, Терешин,— сказал Авакумов,— славный парнишка. Только в шахту не хочет.

— Да... У нас в роду не было шахтеров...

— Одно дело делаем,— сказал Авакумов.— Что и говорить!

Терешин улыбнулся, обнажив зубы, забитые серой окалиной.

— Неужто Ванюшку видели?

— Да.

— Верно, паренек хорош. Учится в школе.

— Да, хорош паренек,— сказал серьезно Горюнов,— очевидно в отца пошел.

Терешин застенчиво улыбнулся:

— В отца?.. Отец что!

Мы пожали на прощанье Терешину руку — железную руку с буграми мозолей и горячими пальцами.

Трофим Егорович

На шахту Капитальная № 2 мы поехали с Трофимом Егоровичем Авакумовым. Дрезина привезла нас на шахту через горную тайгу, запорошенную снегом. Вчера здесь прошлась метель.

На железнодорожных путях нас встретил завшахтой — человек в ватной спецовке, кубанской шапке, с белым лицом, белыми, совершенно не видными бровями и светло-голубыми глазами. Глаза были под стать всему лицу и, если бы находились на лице смуглом, были бы, пожалуй, красивы, а здесь ничего не добавляли к общей бесцветности.

— Как дела?— спросил его Трофим Егорович, здороваясь с ходу.

— Дух боевой, Трофим Егорыч,— ответил тот, подгоняя быстрый шаг Авакумова.

— А добыча?

— Не выполняем плана, Трофим Егорыч.

— Тогда на кой черт мне ваш дух! Углекислоту выделяете?

— Пожалуй, что так,— завшахтой смущенно засмеялся.

На лице его я уловил тревогу. К тому же я не понял, знает ли он лично Авакумова или нет. Казалось, что лично не знает, но наслышан много, да и отношение к нему Авакумова было, как к незнакомому.

— Где у тебя грузят уголь, боевой дух?

— Берем сейчас с отвалов.

— А с чего же брать, раз добычи