Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

сестры-старушки выросли молодые могучие братья, сохранив уважение к той, что вынянчила их и помогла буйному их росту. Сюда пришли люди пятилеток. Пашия не была оставлена в старинной одежде — примерно, как Теплая гора, дожигающая еще шуваловскую кладку.

Обер-мастер Ежов, высокий и хмурый человек, проживший большую жизнь, молча показывает нам свое доменное хозяйство. Он ходит, заложив руки в карманы короткой куртки, отдает приказания ровным голосом, медленно приближается к глазкам, чтобы определить время созревания плавки.

Ежов — из старой рабочей гвардии доменщиков, и скажи ему завтра, что придется ему уйти отсюда и не кружиться больше вокруг этой печи, он захиреет от тоски.

Он коротко отвечает на наши вопросы. Собственно говоря, и отвечать нечего, его хозяйство перед глазами, и он показывает его нам, как показывают взрослого сына, который ответит на все вопросы сам.

Одна забота беспокоит сердце старого обер-мастера:

— Работаем плохо... все с колес.

Программа увеличивается, а транспорт остается тот же. Все, что идет для загрузки домны, должно подвозиться в достаточном количестве и вовремя. Домна простаивать не может. Она вечно горит. Задача пашийских доменщиков — найти и разработать близлежащие сырьевые ресурсы. «Красная шапочка», доставляемая из Надеждинска, хороша, но далека, надо найти бокситовые руды ближе, чтобы дотянуться до них щупальцами своей узкоколейки, надо избежать страшного слова «перевалка». Известняк, идущий на флюсы, уже найден вблизи завода. Его берут из пашийского каменного гребешка. К гребешку проведена железнодорожная ветка.

Уголь (домны работают на древесном угле) выжигается тут же из бревен дремучих горных лесов, окруживших Пашию. Скоро будет и своя руда.

Мы смотрим, как загружают колошник. В большую круглую яму — вершину домны — вагонетками, плывущими на подвеске по кругу, вываливают древесный уголь, руду, металлическую стружку и флюсы. На жаровне горят угли. Перед каждой очередной закладкой пожилая женщина-загрузчица зачерпывает лопатой горящие угли и бросает вниз, чтобы поджечь скопившиеся газы, вредно влияющие на качество чугуна. Блестят тросы, скрипят блочные колеса; день и ночь, не останавливаясь ни на одну минуту, от бункеров к колошнику плывут и плывут вагонетки.

А внизу ходит обер-мастер Ежов, прикладывается к глазку фурмы и не то глазом, не то сердцем определяет, когда нужно отдать молчаливую команду горновым, когда первый удар лома должен вонзиться в устье летки. Обер-мастер чутьем понимает удачу или неудачу плавки, опыт его жизни помогает ему читать неуловимые оттенки цветов огненного хаоса.

Я снова, как и на Теплой горе, зачарованно смотрю на выползающий из летки первый расплавленный металл. Извиваясь медленно и лениво, словно степной желтобрюх, виляет он туда и сюда в поисках более удобного пути и, наконец, ныряет в гнездо отстойника. Крутится тело змеи, а голова, упавшая в ямку, тычется в стенки и, не найдя выхода, стремительно растет. Шлак пузырится, вспыхивают острые голубые огоньки. Теперь это уже не смирный и ленивый желтобрюх, теперь это дракон, готовый к прыжку.

Ковш-отстойник наполнен, металл вырывается в желоб и быстро, точно нагоняя упущенное, бежит по наклону, чтобы спрятаться в продолговатых сотах изложниц. Пенится у отстойника шлак, пока его сгребают скребками, но вот и он вырывается из домны. Он пляшет поверх чугуна, перескакивает, лопается, с ним борются люди в обожженной одежде, с лопатами в руках, они гонят его прочь. Огненный поток шлака, побежденный человеком, несется вправо, кипит у барьеров и, наконец, бросается в железные лотки, расположенные параллельно железнодорожному полотну. Отсюда уйдут шлаки к заводу, отсюда уйдет чугун на прокатные станы Пашии. Шлак постепенно застывает, краснеет чугун. Нестерпимый жар отдан воздуху. Глазам больно. Уходим, прикрыв лицо руками. На цепях опускается, покачиваясь, пушка Брозиуса. Она похожа на шприц, употребляемый для смазки ходовых частей автомобилей, только в сотню раз увеличенный. Дуло пушки подводят к летке и короткими ударами пара, подобными выстрелам, вгоняют в летку глину. Летка забита, домна горит и горит...

Молчаливый обер-мастер выходит на колошник, расстегивает куртку, чтобы остыть, и смотрит, как вспыхивает электрическими огнями Пашия. Мы видим его темную неподвижную фигуру, гордую осанку уважающего себя человека и уходим отсюда, точно боясь шумом шагов своих потревожить раз и навсегда установленное у этой могутной печи...

Губаха

Искрасна-свинцовое облако висит над Губахой. Едкий дым проникает сквозь окна вагона. Появляется неприятный привкус во рту. Бороды огня и черного дыма полощутся в воздухе — горят коксохимические батареи Губахи. Отсюда идет кокс уральским металлургическим заводам, и Губаха должна дымить день и ночь. Огонь и черное играет на стеклах. Губаха втиснута среди гор, и провентилировать ее может только ветер, дующий из проломов высокогорья Косьвы — тогда облако относится за поселок.

— Очень вредный здесь воздух,— говорит один из наших спутников, всматриваясь в окно.— Тяжело?

— С войны мы сильно нагрузили Губаху,— говорит Горюнов,— нужен металл, и без Губахи не обойтись... Вот отобьем Донбасс, и тут станет легче. Уральцы живут здесь, и вот для них нет места милее их Губахи. Вот как странно устроен человек, ядри его палку!

Возле вагона стоит мальчишка. Вот он нагибается, захватывает горстью снег, подносит ко рту.

Горюнов подходит к мальчишке и, взяв его ласково под локоть, идет к переезду. Мальчишка вначале не понимает этой неожиданной ласки, но потом осваивается, приникает к нему, шмурыгает большими валенками.

— Пойдем к реке. Там, кажется, воздух свежее.

— Везде одинаковый,— говорит мальчик.

— А на горе?

— Высокая и далеко через речку.

Мы подходим к Косьве. По льду протоптаны тропинки. Прямо перед нами — горный кряж, покрытый поверху бородкой леса. У реки дышится легче. Вспыхнули огоньки надшахтных построек вниз по течению Косьвы. Под нами везде копаются люди. Губаха хорошо разработана. Километры выработанной и действующих лав! Где-то под нами трудится знаменитый татарин Якуб Шайхутдинов и его бригада...

Горюнов положил свою большую руку на плечо мальчика.

— Так, говоришь, высокая гора?

— Высокая.

— А как высока?

— С верхушки город Пермь виден.

— Ой ли!

— Виден.

— До Перми, пожалуй, все двести километров наберутся.

— Все равно виден,— упорно утверждает мальчик.

— Сам-то проверял? Иль кому поверил?