Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах - Николай Эппле
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Один из самых ярких примеров такого сосуществования — поселок Тугач в 200 километрах от Красноярска. Здесь в 1938–1956 годах действовал Тугачинский лагерь системы ГУЛАГа. Сегодня в поселке, население которого составляет 532 человека, живут потомки заключенных и охранников. Один из бывших заключенных, освободившись, женился на вдове погибшего на фронте охранника лагеря и воспитал его детей, которые сейчас занимаются организацией поселкового музея[444]. Несколько лет назад учительница истории местной школы, дочь надзирателя, вместе со своими учениками начала собирать свидетельства о лагере. И оказалось, что память о лагере — не предмет для раздоров среди местных жителей, а повод для пробуждения общей памяти и сплочения. В 2011 году на основе собранного школьниками материала был выпущен сборник «Из Сибири в Сибирь»[445], посвященный истории заключенных, а в 2017 году группа местных жителей занялась организацией в поселке музея под открытым небом, посвященного истории лагеря:
Оказалось, что все слышали, знали, а многие отчетливо помнили, что происходило здесь. Просто молчали. А тут народ будто прорвало. Пошли разговоры, люди выдохнули, расслабились, понесли вещи, предметы быта, истории потекли рекой. В поселке образовалась инициативная группа — самые неравнодушные, — которые контролировали сбор информации. Одной из первых в нее вошла Лидия Герасимовна. Вдруг неожиданно выясняется, что еще вчера человеку было все равно, а сегодня он дал трактор, чтобы дорогу отсыпать. Кто-то вспомнил, что и у него в семье есть бывшие заключенные, — значит, это в память и о них тоже. Школьный трудовик вот уже почти год делает макет лагеря: «Мне ж не сложно, у меня дядя был охранником, я примерно представляю, где что располагалось».
История обращения к прошлому жителей поселка Тугач — яркий пример того, что память о прошлом не только не разделяет потомков заключенных и надзирателей, но и помогает им найти общий, объединяющий язык понимания прошлого, позволяет объединить усилия государственных органов и общества. В организации музея принимают участие поселковая и районная администрации, красноярский «Мемориал», поддержку ему оказывают местный бизнес и СМИ[446].
Принимая во внимание различение Гибсона между примирением на микро- и макроуровне, в случае России подлинно насущной задачей является не первое, а второе. Конкретные жертвы и их родные с конкретными палачами примиряются не (совсем) так, как примиряются разделенное общество, или общество и государство.
Здесь стоит вспомнить сказанное в главе про ЮАР: важный элемент процесса примирения — выстраивание культуры уважения прав человека гражданами и государством, культуры толерантности к «иному» (принятие представителей других групп, идеологий). Тут важно слово «культура» — речь идет о целенаправленном привлечении общественного внимания к случаям примирения, в том числе на государственном уровне, информационном «продвижении» историй примирения, публикации фильмов и статей о них. Среди примеров таких историй — встреча и примирение потомков белого генерала Анатолия Пепеляева и красного командира Ивана Строда[447], письмо Карагодину от внучки убийцы его прадеда.
В чем выгода сторон
О преодолении трудного прошлого принято говорить в исключительно моральных категориях. «Инструментальный» подход к подобным вопросам выглядит циничным и недостойным. Между тем переосмысление таких событий почти никогда не происходит только потому, что политики вдруг понимают, что рабство, репрессии, геноцид — это «нехорошо». Почти всегда это начинает работать только при условии, что те или иные политические силы находят в использовании темы свой интерес.
Возможно, лучшее из написанного на эту тему — книга американского историка и политолога Элазара Баркана «Вина народов», посвященная реституции как инструменту, при помощи которого жертвы исторических трагедий могут осознать себя группой с общими целями.
Рассматривая переговоры о выплатах Германии жертвам Холокоста, США — жертвам лагерей для интернированных, Японии — жертвам сексуального рабства (так называемым comfort women), бывших метрополий — коренным народам Северной Америки, Гавайских островов, Австралии и Новой Зеландии, Баркан указывает, что именно переговоры о реституции (подзаголовок книги звучит как «Реституция и переговоры об исторических несправедливостях») часто помогают жертвам осознать себя общностью, сформулировать свои интересы и начать за них бороться.
Обсуждение такой конкретной и прагматичной темы, как материальные выплаты, позволяет жертве и преступнику вступить в переговоры, иначе по многим причинам невозможные, пишет Баркан. Особенно важно, что в таких переговорах оказываются напрямую заинтересованы и власти — правопреемники тех, кто совершал преступления. Идя на уступки жертвам или их потомкам, они укрепляют свою легитимность как внутри своей страны, так и за ее пределами. Наконец, в таких переговорах формулируется интерпретация прошлого, устраивающая обе стороны:
Новизна стремления исцелить несправедливости прошлого состоит в том, что обращение к истории происходит через попытки выстроить такую интерпретацию прошлого, которую могли бы признать обе стороны переговоров. Этот подход оказывается средней позицией, которая дает возможность отстаивать свою идентичность посредством переговоров и механизм осуществления связи между национальными историями. Это разговор о национализме и торг о том, чья история и какая версия национального нарратива получит право на существование: не только для сторонников, но и для противников или «беспартийных» внешних наблюдателей. Например, Холокост евреев завершился в 1945 году, но и после этого он продолжал оказывать влияние на жизнь его жертв и формировать еврейскую, германскую и другие идентичности. Рабство завершилось, но его последствия продолжают воздействовать на расовые отношения[448].
