На руинах Империи - Татьяна Николаевна Зубачева

– Это-то понятно.

– Так объясни.

– А чтоб мы её не разглядели. Когда против света, лица не видно.

– Ч-чёрт, верно. Видеть видели, а узнать не узнаем. Ну ладно, а вылезла тогда зачем?

– Да фиг с ней. Если о всех беляцких причудах думать… А обед был хороший.

– Это да. Всегда бы так кормили.

– И всегда так работать?

Андрей засмеялся.

– Тоже верно. Смотри. Всего один остался. Но зато не меньше грузовика тут вывалили. Ну, пошёл?

– Пошёл.

Жара незаметно, совсем незаметно спадала. Просто солнечные лучи уже не жгли, а грели, стало легче дышать, разлитый вокруг свет уже не резал глаза, и не сразу высыхал пот, холодя тело.

– Всего ничего осталось.

– Вперёд не заглядывай, труднее будет.

– Знаю.

Медленно остывающее солнце сползает за дома, в тени становится прохладно. Они продолжают работать в прежнем ритме, но близящийся конец работы отпускал подавляемую усталость. Каждый удар топора, оставаясь сильным и точным, требует теперь больших усилий. Но со стороны это прежние ловкие быстрые движения.

Уложены последние поленья, подобраны щепки. Они заносят козлы, Эркин укладывает на место пилу и топор. Андрей оглядывает сумеречный сарай.

– А здорово ты его обиходил. Я помню, какой развал был.

– Ну да, – у Эркина нет уже ни сил, ни желания что-то выдумывать. Да и конечно, если он сам помнит все дома города, где ему пришлось работать, все закоулки станции и рынка, то почему у Андрея будет по-другому? Понял, так понял.

Они выходят, Эркин затворяет дверь, надевает и застёгивает рубашку, и они не спеша оглядывают двор. А ведь и не скажешь, что с утра тот был завален брёвнами. Только, как и утром, в центре стоят женщины, хозяйки. И они идут к ним. Выпрямившись. Хотя больше всего хочется сейчас лечь, распластаться и закрыть глаза, и чтоб ничего больше не было. Но по неистребимой привычке скрывать усталость, как боль, они идут твёрдо и ровно.

– Принимайте работу, – Андрей улыбается непослушными отяжелевшими, как и всё тело, губами.

Кто-то, вроде не Женя, но Эркину уже неважно кто, протягивает им деньги. Он берёт после Андрея три радужных четверных кредитки, складывает их и прячет в нагрудный карман.

– Спасибо, мэм. Всегда к вашим услугам, мэм, – благодарит Андрей.

– Спасибо, мэм, – повторяет за ним Эркин.

И уходят они вместе, как пришли утром, закрывая за собой ворота.

На улице Андрей останавливается, и Эркин по инерции чуть не налетает на него.

– Однако попахали мы сегодня, – тихо смеётся Андрей.

И Эркин невольно ухмыляется в ответ.

– Руки как не мои.

– Ага. Завтра, как думаешь, на станцию?

– Если проснусь, – Эркин сводит и разводит лопатки.

– К утру жрать захочешь, проснёшься. Ладно, я пошел. Бывай.

– Бывай.

Вечерний двор наполнен голосами. Эркин вошёл уже через калитку и, как всегда, не глядя по сторонам, прошёл в дом. На лестнице он дважды спотыкался, цепляясь носками кроссовок за ступеньки.

Женя обернулась к нему от плиты.

– Накормили, – опередил он её вопрос, непослушными пальцами вытаскивая деньги. – Вот, возьми.

– Чаю хоть выпей.

– Нет, – мотнул он головой. – Нет, Женя. Умоюсь и лягу. Ничего больше не надо.

Она хотела что-то сказать, но увидела его лицо – он перестал за ним следить – и промолчала.

В кладовке темно и прохладно. Эркин вытащил постель, развернул её и стал раздеваться. Да, обмыться, смыть засохший пот.

– Эркин, – позвала его Женя.

Он послушно вышел и оторопело заморгал. Когда она успела вытащить таз? И ковш с водой на табурете рядом.

– Грязное клади сюда. И трусы давай, Алиса в комнате. – Женя говорила негромко, но голос её не допускал возражений, и он не мог не повиноваться. – Становись в таз, оболью тебя. А теперь просто намылься… прямо ладонями… повернись спиной, я намылю… Давай-давай, пот смоешь. Ну вот. И ещё раз оболью. Вытирайся. Иди ложись.

– Спасибо.

– Иди-иди. Я тебе холодного чаю принесу.

Но когда она заглянула в кладовку, он уже спал, раскинувшись и еле слышно постанывая во сне.

Женя поставила его чашку на кухонный стол. Ночью, если захочет, встанет и выпьет. Ну, не сумасшедшие они?! Ну, завтра бы доделали. Загонит он себя такой работой. Как сказала эта старая дура Маури: «Им это игрушки, а не работа». Видела бы она его сейчас. После игрушек. Это он там, на чужих глазах, неутомимый, а так… Разбудить, заставить поесть? Нет, пусть спит. Да и в самом деле, кормили их хорошо. Ни одна в одиночку – Женя невесело усмехнулась – им бы такого обеда не выставила. Нет, в общем, удачно получилось.

Женя подобрала его рубашку, трусы, носки. Рубашка ещё ничего, а остальное… пропотевшее, заскорузлое. И это за один день. Она сложила всё это в ведро, залила слабо мыльной водой. Пусть отмокает. Да, получилось удачно. С каждой вышло немного, а ребята прилично заработали. И дрова… поколоты, уложены. У всех. И как же они работали! Истово, исступлённо. Но Эркин, видно, вообще иначе не умеет, всего себя вкладывает… что бы ни делал. Видимо так и есть: человек всегда один и тот же. Во всём. И Хэмфри… даже Хэмфри. Разве он не везде был один и тот же? Холодный эгоист, думающий только о себе, о своих удовольствиях. Что бы Хэмфри ни делал, он делал для себя. Он получал то, что хотел. Всегда. Не приложив для этого ни малейшего усилия. Всё и так было для него. Всё и все. А любое сопротивление, да нет, просто, если сразу не выполняли его желаний, как он страшно мстил, ломал непокорных. И ей он не простил. Все разговоры о шантаже – просто разговоры. Это для других. Ведь не такой он дурак, чтобы бояться её шантажа, чтобы даже предположить такую возможность. Нет, он мстил. Те люди, что гнали её из города в город, одну, с ребёнком на руках… Они… их посылал Хэмфри. Он мстил. За то, что она посмела поступить иначе, по-своему. Не дождалась, пока бросят её, не прошла через его приятелей в установленном им порядке. Она посмела… И ей мстили. Чтобы другим неповадно было…

Женя устало откинула тыльной стороной ладони выбившуюся из узла прядь. Смешно. Он работал, а она устала. Оглядела кухню. Завтрак есть, стирку она закончит завтра. Как он там? Она подошла к двери кладовки, так и оставшейся открытой, прислушалась. Его дыхание уже стало ровным, размеренным. Пусть спит.

Она пришла в комнату, поправила одеяло Алисе, быстро разделась и легла. Смешно, он