Обнаженная натура - Владислав Артемов

Событие это вероятно и не заслужило бы особенного внимания прессы, если бы человек, сидевший за рулем того самого «Корвета» был рядовым гражданином, каким-нибудь, к примеру, разбогатевшим «челноком» или мелким московским сутенером. Но в том-то и дело, что погиб в этой аварии не кто иной, как Филимонов Илья Артамонович. «Трагически погиб» — по выражению газетчиков.

Как будто бывает для человека гибель не «трагическая».

Первым свидетелем происшествия, вернее самых свежих его последствий, оказался водитель из соседнего колхоза «Путь Ильича» Плешаков Михаил Михайлович, появившийся здесь со своим ЗИЛом буквально через три минуты после столкновения.

Он выехал из мирного придорожного лесочка, все еще продолжая мысленно доругиваться со своей супругой, с которой расстался накануне, бухнув дверью и крикнув на прощание: «А чтоб ты сдохла!..», на что услышал в ответ справедливое: «А чтоб и ты сдох!..» Страшные эти слова произнесены были, в общем-то, совсем без злобы, по крайней мере со стороны Михаила Михайловича Плешакова, а от одного только похмельного раздражения, а еще лучше сказать — просто по житейской привычке. Сказалось, да и позабылось тут же. А смерть-то, выходит, совсем неподалеку была, всего лишь в двух километрах от поссорившихся супругов, и как знать, не отвлекись она в тот момент на Илью Артамоновича Филимонова, может быть, точно послушалась их слов и навестила либо супругу Михаила Михайловича, либо даже и его самого.

Михаил Михайлович открыл боковой стекло и встречный ветер, врывающийся в кабину, очень скоро развеял последние остатки его дурного расположения.

Михаил Михайлович попробовал даже что-то насвистывать, хотя музыкального слуха был лишен напрочь. Однако, приметив издалека тяжелую фуру, боком застывшую на шоссе, и перед нею ярко-красную изуродованную иномарку и завалившийся в сторонке «уазик», он замолчал, крепко сжал пересохшие губы и прибавил газку.

Надо ли говорить о том, что вид чужой неудачи приятно будоражит и веселит нервы посторонних случайных свидетелей.

Притормозив метрах в десяти от места происшествия, Плешаков, не заглушая мотора, спрыгнул на землю, оставив на всякий случай кабину открытой, и направился к растерянному водителю фуры, который сновал подле искореженного «корвета», касался ногтем то капота, то заклинившей двери и тотчас отдергивал руку, точно его било током. Затем оглядывался на расплющенный «уазик», но не решался к нему подойти. Востроносый, с взъерошенной маленькой головкой, был похож он на встревоженно скачущего воробья.

При приближении спокойного Плешакова он обрадовался появлению живого человека, побежал навстречу и затараторил дрожащим голосом, без всяких предисловий:

— Они, главное, сволочи такие, в лоб мне! — при этих словах водитель ударил себя кулаком по лбу.

— В лоб, говоришь? — с сомнением произнес Плешаков, оглядываясь на пустынное в этот час шоссе.

— Я вправо, он вправо, — говоря это, водитель наклонил туловище вправо. — Я левей, он туда же, и-и… — Тут водитель забежал вперед, клюнул носом в грудь Плешакова и закрыл глаза.

Все эти наглядные объяснения, казалось, не произвели на Плешакова никакого впечатления, он молча отстранил собеседника и, пригнувшись, заглянул в салон иномарки. Холодок пробежал по его спине, когда увидел он лицо пострадавшего.

Но вовсе не кровавые порезы на лбу и на щеках так поразили Михаила Михайловича, положим, к крови-то он в последнее время пригляделся и привык, страшнее всего в лице этом было выражение полного презрения к собственной смерти, которое в иных случаях означает точно такое же презрение и к жизни других людей. Плешаков, как человек бывалый, не чуравшийся тюрьмы, отлично в этом разбирался.

Из салона, навалившись щекой на баранку, глядела на него мертвая разбитая морда с двумя брезгливо застывшими складками у рта. Темные очки сбились набок, а поверх них мерцали круглые и незрячие совиные глаза… Мысок коротко стриженных серых волос вылезал на середину лба, именно так бывает у сов, а аккуратный крючковатый нос с острым кончиком придавал лицу покойника выражение хищное…

— В лоб, говорю, мне, — потормошил Плешакова водитель и Михаил Михайлович судорожно втянул ноздрями воздух, с трудом освободившись из-под гипноза мертвых глаз, наклонился еще ниже и перевел взгляд влево.

Рядом, на сидении для пассажира, с запрокинутой головою полулежала молодая женщина дивной красоты, губы ее были слегка приоткрыты и странная горькая усмешка еще жила в уголках этих губ…

Плешаков протянул руку, крепко двумя пальцами схватил ее за шею, проверяя пульс.

— Н-да… — Плешаков передернул плечами и снял фуражку. — Крутой, видать, бандюга…

— Мести боюсь, вот что… — упавшим голосом произнес водитель фуры. — Смерть не страшна, а вот мести боюсь, — повторил он обреченно.

— Да, дело тухлое, — безжалостно согласился Плешаков. — Что везешь-то?..

— «Наполеон». Коньяк… Будь он проклят!.. Не хотелось мне в этот рейс! Еще жена говорит…

— Знаем, что жена говорит, — перебил Плешаков и сплюнул сквозь зубы. — Напарник-то где твой?

— Спит, сволочь такая!.. Не добудишься. С утра нажрался…

Михаил Михайлович сосредоточенно нахмурился, стал шевелить губами, как будто перемножая что-то в уме, еще раз оглянулся по сторонам, затем надел на голову фуражку и хлопнул в ладоши.

— Ладно, волоки пару бутылок, есть одна мысль…

Водитель, с напряженным вниманием наблюдавший за его действиями, обрадовался непонятно отчего, глаза его блеснули робкой надеждой, и он послушно побежал за коньяком.

Михаил Михайлович сунул голову в салон сквозь разбитое лобовое стекло, движимый возникшей внезапно корыстной мыслью, нельзя ли чем-нибудь поживиться, поскольку мертвым все равно лишние вещи ни к чему. Он попытался выдрать мурлыкающую магнитолу, но не успел, вернувшийся водитель фуры постучал бутылкой по его спине. Плешаков с досадой обернулся…

— Уже? Пойдем-ка, на ментов глянем…

— Иди ты, я здесь постою пока…

Плешаков отправился к поверженному «уазику», обошел его вокруг, сунул руку в кабину.

— Ни хера себе! — крикнул он, вытаскивая ворох каких-то радужных бумаг. — Ах же ты елки-моталки!

— Что там!? — не выдержал водитель фуры и двинулся к Плешакову.

— Купюры! — идя ему навстречу, пояснил Михаил Михайлович. — Крупные купюры, золотой заем… Давай, брат, свой коньяк.

— Слушай, а какого рожна я должен тебе… — отступая, сказал водитель фуры, но Михаил Михайлович, не дав тому закончить вопроса, сказал тоном решительным и деловым:

— Так. Стой здесь. Ничего не трогай. Я мигом… Считай пока деньги. — он сунул за пазуху опешившему водиле ворох денег, выхватил коньяк, подлетел к своему ЗИЛу, забрался в кабину и дал задний ход. Через минуту, лихо развернувшись, он пылил уже по своей проселочной дороге, удовлетворенно поглядывая на лежащие рядом с ним на сидении тяжелые пузатые бутылки и напевая бодрую мелодию без слов. На одно мгновение возникло перед ним печальное лицо дивной красоты, он запнулся, но тотчас, прибавляя газу, запел в полный голос, размышляя уже о том, что не мешало бы одну бутылочку припрятать на вечер или же, еще разумнее, выменять ее на две водки.