Обнаженная натура - Владислав Артемов

— В сауне?

— Ну да, забыл уже?..

— Забыть не забыл, но вот про туфельки… Ай да Гришка!.. Рита, а ты теперь совсем другая. Совсем-совсем другая…

— Что значит другая?

— Ты в офисе строгая, сдержанная, неприступная… А теперь обычная, славная. Ты очень красивая, Рита, вот что!

— Спасибо, Павел. — Она улыбнулась. — Это работа такая. Сволочная работа. А так, конечно же, я обычная. И красивых таких пруд пруди. Филимонова тоже была красивая…

— Рита! Почему ты все время говоришь «была»?

— Ты что же, не в курсе? Полгода уже прошло. Разбились они с братом на Минском шоссе…

Вдруг Павел обнаружил себя уже на бульваре, на скамейке. Рядом с ним стояла коробка, на ней — пакет с платьем…

Только что светило солнце, опускаясь на крыши домов, а теперь уже совсем стемнело и на мир надвинулась ночь. Что это была за ночь! Никогда прежде у Родионова не было такой странной и тревожной ночи. Во-первых, темнота недолго была простой темнотою, очень скоро она стала наливаться страшным багровым заревом и именно в той стороне света, где стоял когда-то неподалеку от Яузы, в самом сердце Москвы, дом Павла Родионова. Он заметил это зарево слишком поздно, когда оно полыхало уже чуть ли не на полнеба. Павел несколько раз вскакивал на скамейку, пытаясь с этой высоты разглядеть, что же там происходит, но конечно же ничего не разглядел — зарево и зарево. Ночь обостряет слух и где-то далеко-далеко расслышал он заполошный вой сирен, но и тут ему показалось, что никакие это не сирены, а просто в центре города завыли волки. Это было дико и непривычно, слушать, как в живом еще городе, населенном миллионами людей, хозяйничают и делают что хотят, обыкновенные волки. А может быть, даже и шакалы…

С балкона соседнего дома послышался крик петуха, и еще несколько затихающих петушьих голосов раздалось в разных концах города.

Потом наступило утро, а она все не приходила и не приходила.

Он вставал, прохаживался по аллее, но далеко не отходил, боясь проворонить ее появление. Так промаялся он всю субботу, до самого вечера. Потом зазвонил колокол и он пошел на его голос.

В церкви было тесно, но он протиснулся к стене и присел на корточки у стены, напротив Иверской…

— Я почему-то знал, что вы здесь, — Кузьма Захарьевич Сухорук вздохнул и опустился рядом с ним. Помолчал. Затем порылся за пазухой и протянул Родионову узелок. — Вот, Павел, возьмите… Это ваши. От Клары Карловны… Ровно — тридцать три.

От полковника пахло костром. Золой и пеплом.

Родионов развязал узелок, взглянул и ожил, встрепенулся:

— Ольга!? Когда она вернула? Когда, Кузьма Захарьевич, когда она приходила?..

— Никогда, — сухо сказал полковник. — Вы же сами мне на сохранение дали, не помните уже? Я и сейчас, честно говоря, в вас не уверен… Но мне нужно уходить. Дом наш нынче ночью сгорел… Ваш кот у Юрки… Прощайте, Родионов.

— Прощайте, — механически ответил Павел, а когда очнулся, никого рядом с ним не было.

— Дядя Паша. — это уже Надежда говорила, наклонясь над ним. — Пойдем, уже началось…

— Вот возьми, Надюша… — сказал Родионов. — Может быть тебе еще великовато, но ты вырастешь… Странно. Ты тоже вся пропахла дымом и золой…

Люди потянулись к выходу. Родионов встал и пошел вслед за всеми, но по дороге отстал. Он отстал, потому что на пути своем увидел привинченный к стене золоченый ящик с узкой прорезью, на котором было написано древней вязью: «На украшение иконы Иверской Божьей Матери».

Родионов постоял и двинулся к выходу. А потом вернулся и неторопливо, камешек за камешком, опустил в узкую прорезь все тридцать три, и бросился догонять Крестный ход.

Перезванивали колокола, тесно колыхалась темная, как бы посторонняя толпа, окружившая церковь. Все молодые хмельные лица, бессмысленно улыбающиеся. Почти у всех горели в руках свечи… Задувал ветерок, часть свечей гасла, но они снова возгорались друг от друга. Медленно и осторожно спускались с церковных ступеней. Ход поворачивал налево. Снова налетел ветерок и, играючи, погасил почти все свечи, только две или три осталось возле Павла, но снова побежал огонек от человека к человеку… Он шел, стараясь не глядеть по сторонам, чтобы не спугнуть зарождающегося в груди незнакомого и хрупкого чувства, которое все прибывало и прибывало с каждой минутой, с каждым шагом, с каждым взлетом пения…

Опять порыв весеннего ветерка гасил свечи, и снова люди зажигали их от нескольких убереженных огонечков.

И одна только мысль неотвязно звучала в сердце Родионова — все пройдет, все разрушится на земле, перемешаются народы, переменятся границы племен… Все пройдет, но останется Церковь на земле, и даже в самый последний год, прежде, чем наступит конец — хоть где-нибудь в России пройдет с пением Крестный ход вокруг церковных стен, а может быть, только вокруг алтаря… Пусть хоть трое верных, а пройдут, и никакая сила их не остановит. И еще, может быть, возле этих троих, где-нибудь неприметно, чуть позади и сбоку, приткнется как-нибудь и один печальный грешник, ему даже очень этого хотелось, чтоб оказался среди них этот грешник, который ворует авторучки, любит единственную на свете женщину, заигрывает с нечистой силой и шутит со словом… Шутит со словом, с которым никогда и никому шутить нельзя…

И все святые, все небеса будут смотреть на них с великой радостью, «с радостью велией», с теплыми слезами: «Родные вы наши, идите, есть еще капля времени…»

А вся сила мира, вся злоба, вся его ложь, чернота, вся эта накопившаяся за многие века мощь и громада не сможет перегородить им пути, не сможет остановить даже и самого слабого из них, если только он сам того не захочет. А он, конечно, не захочет.