Источник счастья - Полина Дашкова

— Уж во всяком случае он отнесётся к нему уважительней, чемвы.

— Не думаю. Послушай, разве я не объяснял тебе сто раз, чтощи не пьют, а едят? Это овощной суп. Ты так ненавидишь его потому, что неможешь правильно сварить.

— Я?! — Она остановилась и встала перед ним, уперев кулаки вбока. — Я не могу сварить эту вашу капустную воду с говядиной? Да я простоуволюсь завтра же! С какой стати я должна сносить ваши бесконечные оскорбления?И почему вы опять надели кроссовки? Сегодня минус десять градусов!

— Прости, Гердочка, не сердись, — старик взял её под руку, —ты лучшая кулинарка на Шлезвиг-Гольштейнской равнине, а возможно, и во всейГермании. Не увольняйся, я пропаду без тебя.

С маленькой главной улицы, состоящей из дорогих магазинов,ресторанов, отелей, они свернули на соседнюю. Там начинались частные виллы.Когда-то в древности дома на этом острове покрывали чёрной камышовой соломой.Теперь это опять вошло в моду. Таких крыш не было больше нигде в Германии и,кажется, нигде в мире. Белые виллы-шкатулки стояли под чёрными лохматымишевелюрами, с колючими чёлками над окнами верхних этажей.

— Герда, ты сегодня смотрела почту? — спросил старик, когдаони вошли в дом.

— Все у вас в кабинете. Как всегда, куча ерунды. Но того,чего вы ждёте, пока нет, так что можете наверх не подниматься. Идите мыть рукии быстро за стол. В третий раз я разогревать не буду.

Старик снял куртку, кроссовки, сунул ноги в тёплые тапки иотправился на второй этаж, громко декламируя:

Не в наследственной берлоге,

Не средь отческих могил,

На большой мне, знать, дороге

Умереть Господь судил.

— О, майн гот, опять, — проворчала Герда, на это раз несердито, а печально.

Она ни слова не понимала по-русски, но это стихотворение,кажется, могла повторить наизусть, без запинки. Она знала, что написал егоПушкин. Для русских он значит то же, что Гёте для немцев и Шекспир дляангличан.

Пятнадцать лет она служила экономкой в доме странногоодинокого старика. Его звали Микхаил Данилофф. Через год ему исполнялосьдевяносто. Он был крепкий, поджарый, молчаливый и не капризный. Герда называлаего Микки.

Он родился в Москве, в семнадцатом году, в октябре, двадцатьдевятого числа. Он навсегда покинул родину пятилетним ребёнком, но продолжалсчитать себя русским. Он служил в СС, был лётчиком «Люфтваффе» и не скрывалэтого. В его кабинете на почётном месте, в рамке под стеклом, виселафотография. Он, совсем молодой, в форме лейтенанта, с ним рядом красиваяфрейлейн, на руках у него грудной младенец в одеяле.

О том, что на самом деле он был английским шпионом в рядахСС, Герда узнала, когда однажды сюда, в Зюльт, приехала съёмочная группа сГамбургского телевидения. Они снимали Микки в его кабинете. Он рассказывал окакой-то хитрой шпионской операции сорок четвёртого года.

— Как же вы служили в СС, если были русским? — спросилаГерда.

— Я не был. Я есть русский, — ответил Микки, — но тогда, втридцать восьмом, я этого не афишировал. Меня звали Эрнст фон Крафт. Я сдетства говорил по-немецки без акцента и писал без ошибок.

— Почему же вы шпионили в пользу Англии, а не России?Ненавидели коммунистов и Сталина?

— Ненавидел, верно. Но по время войны шпионил в пользуРоссии. Только это большой секрет, — Микки подмигнул и приложил палец к губам.— Герда, ты ведь никому не скажешь?

— Значит, вы рисковали жизнью ради тех, кого ненавидели?

— Ну что ты, Гердочка, я не такой дурак. Я рисковал радиРоссии. Я знал, что Сталин умрёт, коммунисты уйдут, а Россия останется. Так онои вышло.

— Почему сейчас вы не возвращаетесь туда, если так еёлюбите, вашу Россию?

— Потому, что меня там никто не ждёт. А здесь я привык, обжился.Я слишком стар, чтобы менять привычки.

— Как же вам удалось уцелеть?

— Моя мама молилась за меня.

— Если уж выпросила у Господа для вас жизнь, почему несумела выпросить семью? Вы в молодости были вон какой красавчик, могли быдесять раз жениться, иметь кучу детей, внуков, правнуков, — проворчала Герда.

Микки сделал вид, будто не услышал её ворчания, стал громкочитать своего любимого Пушкина. Всегда, когда ему было грустно, когда оннервничал, он повторял это стихотворение.

Она хотела спросить его, куда делись фрейлейн и младенец, скоторыми он снят, но не решалась.

И вот однажды Микки попросил её приготовить праздничныйужин, а сам отправился на вокзал.

В тот день, впервые за многие годы, она увидела Микки не впоношенных джинсах и свитере с заплатками на локтях, не в спортивных штанах икроссовках. Он надел элегантный английский костюм, белоснежную рубашку,галстук, дорогие ботинки из чёрной замши, дольше обычного брился, десять разповторил своё любимое стихотворение, не только прочитал, но даже спел его,переложив на какой-то смешной мотивчик.

Герда постаралась. Стряпня была её поэзией, её гордостью исамым любимым делом в жизни. Она зажарила на гриле свежую форель, приготовиласложный лимонный соус, испекла свой коронный ванильный торт с черносливом,надела лучшее своё платье, поставила на стол живые чайные розы, зажгла свечи.

Микки вернулся с вокзала вместе с пожилым русским. Оба былинапряжены и как будто вовсе не рады встрече. Русский пожал Герде руку ипредставился: Дмитрий.

На вид лет шестьдесят. Такой же седой, крепкий, поджарый,как Микки. И уши у него были, как у Микки, большие, смешно оттопыренные. Застолом они говорили по-русски. Оба нервничали и вовсе не оценили кулинарныешедевры Герды. Ей было очень обидно, она хотела уйти на кухню, но продолжалакрутиться в столовой. Она ни слова не понимала в их разговоре, только заметила,что оба несколько раз повторили два женских имени: Вера и Софи.

Потом они поднялись к Микки в кабинет, проговорили там ещёчас и спустились в прихожую.

— Дмитрий разве не останется ночевать? — холоднопоинтересовалась Герда. — Я все приготовила для него в гостевой комнате, как вывелели.

— Я пробовал уговорить его, но у него заказан номер в отеле«Кроун», — ответил Микки.

— Скажите ему: это плохой отель. Только одна видимость, чточетыре звезды. Там отвратительно готовят, не убирают номера, там сыро ихолодно, белье всегда влажное, а дерут втридорога.

Дмитрий надел куртку, взялся за ручку своего маленькогочемодана, вежливо улыбнулся Герде, произнёс «Денке шеен» и добавил ещё что-топо-русски.