Источник счастья - Полина Дашкова

— Он говорит, что ужин был замечательный, все очень вкусно.Тебе большое спасибо, — перевёл Микки.

— Это я поняла без вас, — Герда надменно выпятила нижнююгубу, — почему вы не перевели ему то, что я сказала про отель «Кроун»?

— Бесполезно, Гердочка. Он всё равно не останется.

Дмитрий прожил на острове в паршивом отеле «Кроун» днейдесять. Они с Микки встречались, сидели у моря, гуляли по пляжу вечером, иногдазаходили в дом, поднимались в кабинет.

Это был отнюдь не первый русский, который приезжал сюда наостров к Микки. Старика иногда навещали какие-то люди из России. Но никого изних он не встречал на вокзале, ни для кого не надевал английский костюм, непросил приготовить торжественный ужин и гостевую комнату. Никому из них он небыл рад, скорее наоборот. Каждый такой визит делал его мрачным, нервным, онворчал по-немецки: «Вот, чёрт принёс, надоели, чтоб им всем сквозь землюпровалиться».

Он писал для Герды немецкими буквами русские фамилии налисточке и просил, чтобы не звала его к телефону. Однажды какой-то вежливый, нонервный пожилой господин слишком настойчиво звонил в дверь виллы.

— Скажи ему, пусть убирается, иначе мы вызовем полицию.

— Что им от вас нужно? — спрашивала Герда.

— Они считают, что мой дед был алхимик и оставил мне тайнуэликсира вечной жизни.

Герда весело рассмеялась.

— Ничего смешного, — сказал Микки, — наоборот, это грустно.Ты же читаешь газеты, смотришь телевизор. Там постоянно твердят, что срединынешних русских много сумасшедших.

В день отъезда Дмитрия Микки разбил очки и свою любимуючайную чашку. Бреясь, сильно порезал щеку и подбородок, надел свитер наизнанкуи разные носки. Герда заметила это, когда он обувался в прихожей, но ничего несказала. Ей хотелось плакать, глядя на него.

Как только он ушёл, она поднялась в кабинет, чтобы навеститам порядок. На столе она увидела новую фотографию, единственную цветную средистарых, чёрно-белых.

Это был портрет стриженой светловолосой девушки лет двадцатипяти. Герда долго разглядывала чистое, тонкое лицо.

— Здравствуй, милая фрейлейн. Интересно, кто ты такая? Я знаюлюдей, я вижу, у тебя умные глаза. Наверное, ты хороший человек, и, уж точно,ты очень важный и дорогой человек для Микки. Иначе ты бы здесь не стояла подстеклом, в красивой рамке.

Герда была такой же одинокой, как её хозяин. Она старела, иу неё появилась привычка разговаривать вслух с самой собой и с окружающимипредметами. Так она беседовала с девушкой на портрете, пока пылесосила книжныеполки, протирала оконные стёкла, абажур настольной лампы, складывала в стопкуразбросанные возле принтера листы.

Когда Микки вернулся с вокзала, она решилась спросить его:

— Кто это?

— Моя внучка, — ответил Микки и тяжело упал в кресло, — еёзовут Софи. Ей скоро исполнится тридцать лет. Она живёт в Москве. Дмитрий еёотец. Мой сын.

***

С тех пор Герда героически держала за зубами все своигорячие «почему?». Микки жадно просматривал почту, бумажную в почтовом ящике,электронную в компьютере.

Почты было много. Кроме обычного набора бесплатных газет,рекламных брошюр и талонов, электронных спамок, Микки получал множество ответовна свои запросы в библиотеки, архивы, университеты разных стран. Приходилиизвещения о посылках, и Герда везла домой с почты на багажнике своеговелосипеда стопки книг на немецком, английском, русском.

Микки написал несколько учебников по военной истории. Дотого, как купил виллу и окончательно поселился здесь, он жил в Англии, Бельгии,Швейцарии, Франции, читал лекции в университетах. До сих пор к нему поэлектронной почте обращались за консультациями, иногда приезжали журналисты.

В последние пять лет он работал над книгой о русскойреволюции. Стол его был завален бумагами, он часами сидел за компьютером.Герда, заглядывая ему через плечо, видела на экране незнакомый русский шрифт.Буквы становились все крупнее. У Микки портилось зрение.

— Кому это нужно? — ворчала она. — Могли бы пощадить своиглаза и мозги, отдохнуть на старости лет.

— Да, наверное, не нужно никому, — отвечал Микки, — ноотдыхать я буду в могиле. И чем меньше стану щадить свои глаза и мозги, темпозже там окажусь.

Впрочем, после появления Дмитрия он подходил к своемукомпьютеру лишь для того, чтобы посмотреть почту. Он, кажется, даже читать немог, брал книгу, водил лупой над страницами минут десять, откладывал, шёлгулять или сидел на пляже в шезлонге часами, просто так, глядя на море и слушаячаек.

Он стал забывчив и рассеян. Не надевал шапку в холод, терялочки, мог не бриться неделю, пока Герда не напомнит.

— Тебе не стыдно, фрейлейн? — шёпотом спрашивала Гердасветловолосую девушку на снимке. — Неужели ты ничего не знаешь, не понимаешь,не чувствуешь? Неужели никогда не приедешь?

Москва, 1917

В Москве шла война. Город был в баррикадах. Обстреливалисьулицы, переулки, дворы, в окна попадали снаряды, гранаты. Пули били стеклафонарей, и вспыхивали высокие газовые факелы. Загорались дома, не толькодеревянные, но и каменные. Пожары никто не тушил, огонь перекидывался насоседние здания. В квартиры врывались ошалевшие, с безумными глазамикрасногвардейцы, искали оружие, попутно брали всё, что понравится. При малейшемсопротивлении или просто так, смеха ради, расстреливали всех, без разбора.

Обыватели создавали домовые комитеты, устраиваликруглосуточные дежурства в подъездах, пытаясь защитить своё жильё, имущество,жизнь, таскали ведра и тазы с водой, заливали головешки, летевшие от соседнихпожарищ.

Когда затихала стрельба, по Тверским, по Арбату, по Сретенкеслонялись пьяные мародёры, сдирали с трупов сапоги. Мрак, холод, смерть царилив Москве. Никто не знал, когда это кончится и что будет завтра.

Поздним вечером прибежала Люба Жарская, в облезломтулупчике, в сером бабьем платке. Она плакала, целовала Михаила Владимировича,Таню, Андрюшу, говорила, что квартиру её разграбили, она сама спаслась чудом итеперь хочет бежать, до Витебска, к Варшаве, там у неё двоюродный брат.

— Подожди, поживи у нас, — уговаривал Михаил Владимирович, —скоро всё образуется, хотя бы стрелять перестанут.

— Нет, Миша. Ничего уж не образуется. Перестанут стрелять,значит, они победили. Тогда закроют границу, и все мы окажемся под арестом, наодной огромной каторге размером с Россию. Не хочу ждать своей очереди на убой,как скотина бессловесная. Пусть убьют по дороге, это даже лучше.