На суше и на море - Збигнев Крушиньский

Писал ли он мемуары? — спрашивают меня обеспокоенные их герои. — Еще хуже: он вел дневник, подробный, где фиксировал течение болезни. В нем все есть; они не могут не опасаться. Нет, не в столе. Я предусмотрительна. Шорники возбудили против него дело. А он вел против них дневник, ну чисто Гомбрович. Там есть все, все, что теперь после стольких лет выходит наружу. Как хотели втянуть его в мясную аферу и обратились ради этого к кооперативам. А когда не получилось, то год спустя стали его прессовать, чтобы он объявил о повышении цен до 42 злотых за обычную. Как заманили его на съезд КДЛов, заранее зная, что он занимает противоположную позицию и что товарищи станут его обрабатывать, пока он не смягчится. Как он участвовал в Совете Спасения без права голоса и как предвидел конец уже в семидесятые годы. Есть фамилии, подробности, сведения из первых рук, с которых они когда-то кормились.

Все господа-товарищи, ответственные за акцию Феррум (адреса, счета, суммы и даты переводов). Стенограмма с заседания, на котором было принято решение о закачке метана в охваченную забастовкой шахту, — кто был «за», а кто «воздержался». Серия взрывов газа в центре города — кто откручивал вентиль. Катастрофа, при заходе на посадку во Внукове, черный ящик. Список ксендзов, работающих на четвертое отделение. Протокол осмотра трупа одного функционера, умершего в результате осложнений. Отчеты таможенного управления.

Там есть все. И как после всего этого не умиляться наивности любопытствующих, только и ждущих, когда откроют архивы? Что еще хотели узнать? Увидеть, потрогать, вложить персты в рану? Неужели не знали, что происходит? Ослепли, что ли, вглядываясь в неизменность подлунного мира. Заговоры — так ли уж надо трубить о них по всем углам? Тайны — разве они не висели повсюду в виде афиш на столбах, как сообщения о розыске? В театре собралось общество дружбы, открыто собралось, а они ищут доказательства тайных контактов с резидентом в звании подполковника. Какое это может иметь значение: в звании или без звания? Белая книга выходила периодическими выпусками, и каждый имевший глаза мог заглянуть в нее.

Состояние Стефана ухудшалось день ото дня. Его стало мучить удушье. Шел прогулочным шагом, семенил, пенсионер, а дышал, как марафонец после бега. Останавливался, ослаблял узел на галстуке. Врачи считали неизбежной операцию по вшиванию фрагмента артерии, взятого из бедра, туда, где при контрастном исследовании четко отмечалась непроходимость. Даже донор был не нужен, операция в границах одного организма. И это было условием, ведь он ни от кого не принял бы. Все тянул с решением, а после, когда наконец согласился, стал переносить сроки, потому что его требовали обязанности, становившиеся все более и более убийственными. Тянул так из месяца в месяц, все время работая. Когда я вставала, он уже сидел за письменным столом, а когда ложилась спать, в полночь, он доливал себе кофе. Уверял, что без кофеина. Раз попробовала — долго не могла глаз сомкнуть.

Протестую, что провокация якобы имела целью срыв соглашений. Это была атака на сердце Стефана, хладнокровно рассчитанная безжалостная атака Второй инфаркт пришел с точностью часового механизма на бомбе.

Пятого выезжает делегация, без каких бы то ни было полномочий, но с рекомендацией вести переговоры, снижающие накал страстей. Обратите внимание, кто стоит во главе ее. Тот самый генерал, который годом раньше руководил штурмом политехнического института. К забастовке присоединились новые факультеты. Ультиматум был объявлен на семнадцатое число. Делали вид, что ведут переговоры, пока еще ничего не происходит. Через неделю кажется, что уступок делегации будет достаточно, что соглашение будет парафировано, но к нему было приложение — протокол о разногласиях. Рабочие группы должны составить график дальнейших переговоров.

Шестнадцатого публикуют сообщение об исчезновении приора, и Стефан был вынужден выступить на конференции вместо отсутствовавшего представителя. Накануне, во время планового обследования в клинике, ЭКГ выявила нарушения предсердия и левого желудочка. Распустили сплетню, что священника больше нет в живых. Стефан был вынужден выступить с опровержением. Двадцатого премьер собирает комиссию. Видимо, уже тогда образовался тромб в периферийной системе. На вечернем заседании руководитель четверки объявляет, что действия, предпринятые отделом в отношении к ксендзу, не дают оснований допускать смерть. Стефан все еще выступает с опровержениями, но уже уверен в провокации. На двадцать четвертое регион устраивает манифестацию. Труп нашли накануне утром. Возвращается официальный представитель. Возбуждается дело. Эхокардиограмма через неделю после инфаркта выявляет серьезные нарушения способности сокращения и фиброму клапана.

Есть люди, которые переживают это. Размеренный образ жизни и бессолевая диета. Лекарства, мононит, каптоприл. Стефан не мог смириться с тем, что его лишили возможности выступить с опровержением. Много раз он трезво анализировал ситуацию. Не могло быть и речи о случайности, все укладывалось в логичную причинно-следственную цепь.

Врачи запретили курение в любом виде, но он все чаще тянулся к трубке. Постарел лет на десять, выглядел как его отец на фото, сделанном в цитадели за два года до смерти. Когда я сказала ему об этом, достал снимок и все время держал его на письменном столе, прислонив к вазочке. Никто в семье не страдал сердцем. Дед еще в семьдесят хаживал в Татры с рюкзаком, полным нелегальной литературы. Бабка дожила до девяноста, хоть и курила крепкие галуазы, которые привозили из Франции.

Я снова начала готовить еду сама. Рассчиталась с кухаркой, потому как подозревала, что пересол на столе — самое малое из ее прегрешений. По утрам я сама ходила на базар, выискивая свежие, выращенные без химии овощи с самых дальних от города полей. Во времена нашей итальянской ссылки я научилась готовить их. Пиццу с перцем, даже и не приправленную, он ел с удовольствием. Обожал равиоли со шпинатом. Хороший шпинат — это железо. Как в насмешку, по всей стране прокатилась истерия голодовок. Голодали за все (за что угодно). Так и говорили: за что сегодня голодаем? За лучшее завтра, за достоинство. А по сути, голодали за полное брюхо. Малоежки по жизни, клюнувшие на голую пропаганду.

Начались месяцы выздоровления. О них — самые приятные воспоминания. Наконец-то у нас появилось время для самих себя, потому что оно текло неспешно, точно кровь в зашлакованном сосудике. Мы ездили по санаториям, отрезанным от событий. Вечером на ужин нас приглашал кардиолог, на прусскую виллу. Мы вели разговор о прежних временах, попивая наливку из айвы. Что с того, что тогда была только одна зубная паста, едкая, а из конфет только карамельки, липкие, упакованные в плохо провощенный пергамент. Зато жили мы в соответствии с ценностями, в окружении благородных предметов. Один стол, один кофейник, а что в нем не кофе, а кофейный напиток — так это даже лучше, рядом хлеб, ржаной, завернутый в холстину, а не в полиэтилен, и хранили его в шкафчике. Соль и перец, белая скатерть. Вместо бананов и мандаринов во всем превосходящие их сливы и яблоки. Накрахмаленные простыни. Сорочки из поплина. Радиоприемник «Пионер» с кристально-чистым звучанием, ламповый. Было в этом что-то сакральное, протестантское. Если бы нас нарисовать, то получился бы натюрморт, натюрморт, буквально — мертвая натура. К сожалению, в живописи остались только монументальные, в открытую лгавшие фигуры, рубенсовские, разве что не округлые, а тесаные.