На суше и на море - Збигнев Крушиньский

— И что видели?

— Что видела? В каком смысле, что видела?

— Ну что видели, какие наблюдения?

Оказалось, что надо было смотреть в оба. Я дала ему какой-то адрес, где мы останавливались в первый раз по схеме «постель плюс завтрак», прежде чем попали в пригород, застроенный виллами, к приятелю пана …-ника еще с довоенных времен. Я сообщила несколько невинных фактов, которые можно найти в любом путеводителе. Выдала ему пару дат из жизни дома Виндзоров. Неожиданно офицер спросил меня о Яне. Откуда он знал, что мы были вместе? Сбитая с толку, я не стала отпираться. Спрашивал меня, как я с ним познакомилась. Спрашивал и записывал. Потом зачитал мне мои собственные слова, приспособленные, как он сказал, под требования протокола: вместо «этот» он писал «упомянутый» или, желая ослабить ненужный эффект повторений, добавлял «упомянутый выше». Я допила чай и подписала протокол.

После второго курса мы с Анной должны были ехать в Англию. Нас неофициально пригласил господин …-манн, знакомый отца с довоенного времени. Когда я получал загранпаспорт, меня попросили зайти в еще один кабинет. «Господин Ян …-ник, — прочитал чиновник в развернутой темно-синей книжечке мои данные, — нам нужна Ваша помощь». Он сразу спросил об Анне. «Да, — сказал я, — у нее есть родинка на левой лопатке, — не собираясь ничего ни выдавать, ни скрывать, я решил забросать их массой несущественных деталей. — Тушь для ресниц исключительно черная. Любит несладкий малиновый джем. Немного суеверна, считает, что перебежавший дорогу кот действует как дорожный знак — только до ближайшего перекрестка. Спит исключительно на боку, — здесь я соврал, ибо не раз случалось ей засыпать и за столом. — Читает классическую поэзию, сплетенную в сонеты. Слушает струнные квартеты. Не слушает оперы. Из птиц ей больше нравится поползень, хоть он больше бегает по стволу, чем летает. Из рыбы любит морской язык, но, опасаясь костей, половину всегда оставляет. Когда печет творожный торт, мак три раза пропускает через мясорубку, чтобы был клейкий и мягкий». Офицер здесь не углядел противоречия и не спросил, что общего имеет мак с творожным тортом.

«У Анны, — продолжал я, — есть и недостатки, с которыми следовало бы бороться. Она непунктуальна, она может прийти в совершенно другое время, что даже опозданием ее приход не назовешь, и при этом она будет утверждать, задержалась на минутку. Она выливает в раковину кофейную гущу, хотя прекрасно знает, что слив может засориться. Не кладет вещи на место и клянется, что их не трогала. До истерики доводит ее полотенце, если мокрое. Не считается с деньгами, а стоило бы.

Панически боится пауков. Отвращение в ней вызывает кровавый бифштекс, зато балдеет от маслянистой приторной халвы. Скучает у телевизора, но в театре с напряженным вниманием слушает диалоги, притворные, произносимые с нарочитой дикцией. Коллекционирует подруг, еще с начальной школы. Может часами говорить с ними по телефону о вещах несущественных (как те, о которых я сообщил).

Что же касается инцидента в поезде, то, конечно, у нее был билет, разве что она отказалась предъявить его, поскольку сочла, что поезд грязный, вонючий и — цитирую — в нем так холодно, как на псарне. В контролере взыграла обида за всю железную дорогу, он выписал штраф и беззаконно отобрал удостоверение. Мы добрались до места назначения вечером, сильно после одиннадцати, потому что, помню, трамвай был ночной, с номером как негатив: белая пятерка на черном фоне, а не наоборот. На этот раз я сам прокомпостировал билеты.

Белье носит вообще шелковое, а хлопчатобумажное только в морозы».

Я давно замечала его интерес к женскому полу как таковому. В магазине он выбирал кассу с самой накрашенной кассиршей, волосы которой уже готовы были сами вкрутиться в папильотки. В трамвае он устраивался в гуще пассажирок, а в поезде, думаю, он был готов занять чужое место, лишь бы сидеть напротив какой-нибудь вагонной красотки. На улице его взгляд перескакивал с лица на лицо, как будто женщины вышли сюда на работу, преследовал ради спортивного интереса спину с выглядывавшими из-под блузки кружевами от бюстгальтера, а в обувном смотрел покупательницам на ноги.

Иногда этот интерес концентрировался на мне. Тогда он все делал в основном наоборот. Зажигал свет, когда я хотела погасить его. Отстранялся, когда я пыталась притянуть его, льнул ко мне, когда я хотела удержать дистанцию. Слишком сильно сжимал и ослаблял объятия в тот момент, когда как раз надо было бы сжать. После акта, вместо того чтобы остаться, он оставлял только место после себя. Для кого?

Летом у меня прибавилось конкретных подозрений. Он выезжал по службе, а возвращался как частное лицо, притом наполовину отсутствующим. В ванной слишком долго лил воду, делая из душа фонтан. Надкусывал новый кусок, а прежний, только что надкусанный, продолжал лежать на тарелке. По три раза сыпал сахар в чай, вскользь отвечал на вопросы, требовавшие обстоятельных ответов, зато когда его спрашивали, который час, разводил антимонию о быстротекущем времени.

О существовании Нины (имя условное) я знала хотя бы по волосам, собираемым с его пиджака. Ее голову с неудачной прической я впервые увидела в окошке такси, в полупрофиль, второй половиной обращенную к спутнику, подозрительно похожему на моего мужа. После я несколько раз имела возможность видеть уже всю фигуру в легких одеждах, высокую, на каблуках, в туфельках, если можно так назвать несколько скромных ремешков.

Я решила выехать на какое-то время, пропасть, и хоть ничто меня не тянуло, зато все выталкивало. Я чувствовала себя опухолью, которую следовало удалить, даже если ей суждено появиться вновь.

Я стал замечать у Анны всплески раздражения такого сильного, как будто климактерический синдром проявился на несколько лет раньше. Ни у одной из вещей не было своего места. Чтобы не увлажнять полотенце, я протирал руки спиртом, кофе выпивал с гущей, делая вид, что пью растворимый, и бифштекс прожаривал до состояния пепла. Все это доводило ее до ярости.

Пострадала супружеская жизнь: она прекратилась. Я мог задеть Анну чем угодно, но каждый раз это было прикосновение к раскаленному железу. Тогда она шипела, как будто кто железо закаляет, опуская его в воду.

А вот другие женщины, напротив, излучали спокойствие. Кассирши вежливо давали, а не швыряли сдачу. Девушки в магазинах мерили костюм, не дергая за рукав, и не топали ногой в новых туфельках. Пассажирки даже на переездах, когда трамвай грохочет как погремушка, прислонялись ко мне деликатно, как смычки к инструменту. В поезде дальнего следования поездка пролетала в разговорах и, только когда снимали с полки чемодан, какое-то мгновение качавшийся, как штанга над головой штангиста, могло иметь место прикосновение рук. Одним своим видом официантки отговаривали меня делать самому себе обед, когда голоден. Билетерши впускали меня в кино, светили мне в темноте фонариком, на прощанье сжимали запястье, и никто от меня не требовал, чтобы я отвел взгляд от актрисы на экране.

С Инной мы зачитывались лирической поэзией. Жара в городе не давала вздохнуть, а потому мы ехали на трамвае до круга в Закрочине, а оттуда шли по противопаводковому валу в сторону Аббатских Лесов, обмениваясь замечаниями относительно растительности на откосе, образующей мягкую округлость. Нам вторили дрозды мелодичным пересвистом, повторяемым как по радио: давид-филипп-давид (реальные имена). Мы садились в укромном местечке, недоступном для посторонних глаз. Инна оставалась в сандалиях, легких, заслонявших немного больше, чем очки (которые она снимала с меня, так что крона клена, свисавшая над головой, роняла свои пятипалые остроконечные листья, но получала нечто значительно большее — мягкую округлость). Здесь мы дышали громко, несмотря на жару.