Свои камни - Вадим Олегович Калашник

оживают по округе сверчки. Я сидел без света, чтобы не отвлекать от дел ночных насекомых. Пусть живут своей жизнью, а не соблазняются, хоть и медовым, но пустым светом электролампочки.

Почему-то тогда я и подумал забраться в дом, он же все-таки теперь наш, и посмотреть, что там. С детства меня всегда пробирало любопытство и желание забраться на чердак дома нашей прабабушки. Пошарить под крышей родового гнезда в деревне Спасово. Так и не пошарил.

Бабушка страшно боялась за меня и всегда и по любому поводу все запрещала. Это конечно никак не повлияло на мою безопасность, но сформировало в душе какую-то странную апатию. Чувство, которое включается в тот момент, когда я достигаю некой заветной цели. Получаю желаемое и теряю к этому интерес. Наверно это и называется душевные метания. Не знаю.

Меня даже иногда упрекали за то, что я, якобы не имею никакой цели. Во всяком случае в ту пору, когда я был предоставлен сам себе или находился во власти некой глобальной для каждого моего возраста задачи. Школа, секция. Странная закономерность, общая цель мне безразлична, хотя я и всецело отдаюсь её достижению. А своей цели как бы и нет. Вернее, она есть, но, наверное, такая непостижимая, что я сам не, понимаю в чем она состоит.

Так я несколько раз сидел той ночью на террасе, даже принес одеяло чтобы было удобней. Но удобней почему-то не становилось. Видимо на тот момент я достиг неких пределов собственного роста и несколько замешкался, раздумывая, расти мне дальше, или остаться так, или катиться вниз. Правда, как осуществить третье я не понимал, впрочем, как и второе. А с первым вообще было пока не ясно.

Когда достигаешь определенной величины и обязательно имеешь некий опыт, все яснее проступает желание в гарантированном предсказании будущего.

Так я и мыкался почти до самого рассвета. До самого момента, когда красноватый краешек солнышка едва выглянул из-за дальнего пригорка.

Николай отставил в сторону лопатку и присел чтобы снять мешковину с корневища. Сережка крутился вокруг и хватался то за одно, то за другое. Невиданное им до сели странное дерево не давало ему покоя.

– Неужели приживется? – спросила Аглая, ставя рядом жестяную лейку. – Отродясь в нашей деревне этих туй не было.

– Должна прижиться, – ответил через плечо Николай. – Яблоньки-то прижились. Даже груша принялась. Земля у нас здесь особенная. Очень у нее хорошие свойства.

Сад отцовского дома ничем не отличался от любого деревенского. В первые годы после смерти отца Илариона, семья кормилась с огорода, нескольких яблонь и узловатой старой сливы. Скромного содержания, которые овдовевшей матушке назначила епархия, хватило ровно до тех пор, пока в ходу были царские деньги. Потом приходилось выживать самим.

Мария Семеновна надеялась остаться при храме, но нового настоятеля не прислали, а потом всем стало не до храма.

Одно время их с Аглаей позвал к себе отец Лука, но вскоре ему самому пришлось съехать из Москвы как «тунеядцу» и «неблагонадежному» элементу. А после совсем стало понятно, что освобожденному крестьянству не по пути со старорежимным духовенством.

– Хорошо, что Батюшка наш до этого не дожил, – сказала, как-то вернувшись домой Мария Семеновна. – Велик Господь, призвал к себе моего Илариона, а тем и нас спас.

–Да как же так можно, мама, – возмутилась было Аглая. – Если бы папа был жив…

– Да вот так и выходит, – ответила мама. – Был бы наш батюшка жив, нас бы давно из дому выгнали. А так, как почил он при старом режиме, нам от новой власти вроде, как и милость. Отца Фому, оказывается, арестовали. Прямо из алтаря увели, даже службу закончить не дали.

– Да как же это, – не поверила Аглая. – Как же они без причастия?

– Говорят, что Бога нету.

– А куда же тогда можно жить?

– А вот куда хочешь, туда теперь и живи.

– Нет, – Аглая стиснула край скатерти. – Я так не согласная.

– Ничего дочка, – обняла ее Мария Семеновна. – Нам не в первой. Церковь и при старых «Ниронах» устояла и при новых устоит. Будем веру хранить. А если от нас отречения не потребуют, так и дальше при новой власти жить станем. За труды праведные Господь без попечения не оставит.

Отношение в деревне к бывшей попадье с приходом новой власти по началу переменилось. Воинствующие агитаторы и новоиспеченные красногвардейцы жаждали набрать авторитету в борьбе со старым режимом. И Мария Семеновна с Аглаей были для них удобной мишенью. Но женщины они были смиренные, своих воззрений не высказывали. И по всем статьям выходило, что красная гвардия борется со вдовой и сиротой. Поняв, что это дохлый номер, комиссары от них отступились, хотя при каждом удобном случае норовили напомнить Аглае про ее старорежимное происхождение.

Но после того, как гражданская война заметно проредила горячие головы, общий революционный пыл немного сошел на нет.

Началось экономическое преобразование и власти переключились на кулаков – мироедов. Под эту категорию мирные женщины опять же не попадали. Да тут еще в жизни Аглаи появился Николай.

Он был старше нее на три года, и прибыл в деревню на укрепление местных кадров. Человек он оказался очень мирный. На митингах глотку не драл, а если и говорил, то по существу дела. По профессии он был агроном, да еще с героическим военным прошлым, так что за ним Аглая оказалась, как за каменной стеной.

Вскоре Мария Семеновна получила письмо от Елены и перебралась к ней в Харьков. И Аглая осталась с мужем Николаем в деревне. И до поры вся ее прошлая жизнь поместилась в обширном чемодане, убранном на чердак.

А новая жизнь началась с того, что Николай привез из города саженец яблони, как он сказал невиданного для этих широт сорта. А доктор сказал, что к ноябрю стоит ждать прибавления.

Жизнь в деревне понемногу выправилась, потекла по-новому. Сережку взяли в детский садик при правлении. И Матушка писала, что устроилась на новом месте хорошо, что комната у Елены просторная и от старой жизни у Аглаи остался только чемодан на чердаке.

Часть его содержимого забрала с собой Матушка. Но и того, что осталось хватало. Вечернее правило Аглая читала по старому молитвослову. Когда не удавалось уединится и почитать вслух, читала про себя, просто на память.

Выходила вечером в молодой садик, садилась на лавочку и читала про себя. И утром, собирая Сережку в садик, читала утреннее. А больше ничего и не было. Местные, кто старше, про храм уже и не говорили. Может кто-то и молился самочинно,