Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Один студент с интересной русской фамилией Кулёмкин рассказывал Есенину однажды, как воевал на стороне красных в Перекопской дивизии. Окружили Махно с большим отрядом. Так они будто сквозь землю провалились! Ладно он – плюгавенький человек с писклявым голосом, но куда подевались шесть тысяч его вояк? Есенин спросил, не видал ли он Махно в Крыму, расспрашивал все подробности военных действий, что были известны парню.

Поэму решил назвать «Гуляй-поле» по имени того села, в котором родился Махно. Забавно, но если переставить буквы в этом имени, получится «монах» – прозвище Сергея в юности и детстве. А ещё Гуляй-полем называли в стародавние времена на Руси передвижные крепости. Так воевали с монголами. Поднимись, красавица Русь, ещё раз! Разметай эту нечисть, тебя облепившую! Нет добра для тебя в комиссарах-инородцах, в кожаных куртках, залита кровью вся. Махно – сила крестьянской Руси. «Гуляй-поле» – разве не слышится в этом названии ширь и даль наших просторов? Сергею хотелось описать весь ужас, который сотрясал мирные пастбища, пашни и долы деревень визгом тачанок и телег, голодом, мором, недородом и неизвестностью. И противопоставить образ «застенчивый, простой и милый», образ Ленина, образу героя из народа, неуловимому авантюристу, яркому Махно. Впоследствии, одумавшись, он вымарал все строки о мятежнике, оставив лишь вырванные из целостной картины, те, что посвящены Ленину. Ему хотелось в этой огромной, больше пушкинской «Полтавы», поэме охватить всё главное, что произошло с родиной. Сказать несколько недобрых слов о чёрном духовенстве, которое не любил. Что в братоубийственной бойне те, кто должен лишь прощать, подставлять сердце под пулю во имя Христа, они испачкали руки кровью.

Что ж делать, образ Махно был вынужден убрать. Ради чего тогда всё, вся эпичность, весь огромный труд? Махно был реальной силой, последней ставкой обиженных крестьян. Всё, что осталось от поэмы, разбил на «Русь уходящую», «Русь советскую», «Возвращение на родину», «Ещё закон не отвердел…». Придумал «Русь бесприютную», потому что никак не мог обойти вниманием самых беззащитных, «что всеми добрыми и злыми позабыты», тех, кто за гранью этой жизни, выживая, страдая и воруя, – беспризорников. Никогда в царской России не было столько никому не нужных сирот. Кто руку приложил, чтоб искалечить эти судьбы, отнять здоровье, а то и жизнь? Вожди! Великие вожди! Ведь в этих детях «Пушкин, Лермонтов, Кольцов. И наш Некрасов в них, в них я». А дальше он написал чудовищную вещь. Такую, которая в советское время десятками лет вымарывалась во всех сборниках:

Кто знает правила русского языка, легко прочтёт, что слово «хари» относится вовсе не к беспризорникам. Уж кто знал все тайны и закоулки Слова, всё его прошлое и настоящее – это Есенин. Ясно, что «хари» не могли спустя год с небольшим не написать «Злых заметок». «Хари» не забыли.

Эх, понесла его нечистая к Галине! Да, она рассказывала про него, её несчастного любовника, которого бросила сразу же, как только Сергей вернулся в Москву, ещё в августе 1923-го. Говорила, тёзки с ним. Что он чудесный был, этот парень, так её любить никто не будет, так забрать всю её боль, как он, этот другой Сергей, Покровский, никто не мог. Ну и шла бы к нему! Он её никогда не держал. Чего уцепилась? Нет, вот такой просто хороший человек, который, разрывая сердце от любви, писал ей такие пронзительные письма, которые ни один поэт не сможет. Что она его Галушка, его Галчонок, тоска его, что «готов броситься в самую зловонную яму, если не дано чувствовать запах твоих волос и плеч, любимая…» Как он бродит часами под окнами её дома, следя за светом в нём, Думая, что там сейчас другой – его счастливый соперник, знаменитый поэт, её возлюбленный. Нет, такой простой парень с огромной любовью ей не нужен, ей нужен только Сергей Есенин. Тот неистовый вихрь, который кружит вокруг каждого его шага, бирюзовый блеск его глаз, его песенное слово, всё его ангельское и демоническое очарование. Она не обижается, если он попросту забывает о ней, если уходит к другой, а она знает это, и если, поднимая настроение окружающим, изображает её смешную «велосипедную» походку, её серьёзность, её глупые жесты. Потому что он – Сергей Есенин.

Вот это-то и утомляло поэта, и подкашивало. Она любила Есенина, а не Серёжу, за плоть и кровь, как Исида. Катерина в шутку за тёмные косы её Чёрной звала. Так и говорила: «Чёрная! Мы к тебе в гости!»

В сотый раз убеждался: никогда не знаешь, где караулит тебя смерть. Особенно если знаешь, что она рядом, вот совсем рядом, как у него – за левым плечом. Эх, Россия… Вот и сейчас почти не удивился, когда рядом с квартирой Гали на него набросился какой-то мужчина. Всё в его чертах было искажено ненавистью. В руках – опасная бритва. Он норовил попасть ею в лицо – не убить, а красоту испортить. Через минуту Сергей сообразил, кто это. Галин муж! Тот шипел, что поэт не смеет так поступать с его любимой, что он измучил её, что он вообще не понимает, какая девушка с ним рядом. Сергей просто отбивался. Сумел подцепить коленку, Покровский рухнул. Бритва звякнула об пол. Сергей захлопнул дверь и отдышался.

Пройдёт ещё год страшных мук и умоляющих писем к любимой, прежде чем Покровский поймёт, что для него действительно всё кончено. Где-то в декабре ему приснился кошмар. Он рассказал его Галушке. Рассказал, что боится за неё. Она душу свою отдаёт в залог этому хлыщу, Сергею Есенину.

Снилось, «что ты больна, что ты застрелилась, и жутко, жутко становится». Любящее сердце не обманулось – так и случится. Он этого не увидел, так и не узнал, ибо через полтора года после расставания сам свёл счёты с жизнью.

Исида чувствовала себя безмерно уставшей. Хотелось спрятаться от всего мира, от чувства собственной ненужности, от своего увядшего тела. Когда закрывала глаза, слышала внутри себя музыку, знала, как надо её выразить, но тело, этот главный инструмент её жизни, отказало ей. Словно проклятие. Ведь так было со многими гениальными художниками – они слепли под конец жизни, а скрюченные пальцы больше не могли держать кисть, хотя внутри жила безмерная красота, рвалась наружу, но оставалась до конца, до последнего часа, до последнего вздоха запертой в тенетах умирающего тела. Теперь она сполна поняла, что это значит. Раньше у неё была надежда продолжить себя в учениках. Однако обе её школы теперь в чужих руках. Одна – у сестры Элизабет и Мерца, другая – у Миры и Нейдера. Те шесть любимых учениц, которых растила, как родных, которым дала свою фамилию, разлетелись по миру. Хуже того, она слышала, что некоторые от безденежья выступают в этой клоаке, посмешище, карикатуре на искусство – в пошлых мюзик-холлах. Сама она никогда не позволяла уронить своё искусство, потому что оно священно. Её танец – поклонение древним богам. Иногда ей казалось, что сам Дионис вливает в неё хмельную радость своего волшебного зелья. Она не предала его чар. И не предаст.